Цыган
Шрифт:
— Ты ей получше голову крути, а то еще не хватало, чтобы заиграла она.
— Я ей заиграю!
И тут же, будто наперекор этим словам, гнедая кобыла, шедшая в упряжке справа, огласила степь своим ржанием. Качнувшись вперед, Шелоро стеганула лошадь кнутом между ушей, и рыдающий звук застрял у нее в горле. Совсем коротко, слабо продрожал и замер.
Но оказалось, что все-таки он услышан был. Из-под горы, где заревал в конюшне табун, донесся по предутреннему воздуху другой точно такой же звук, только более грубый. Как будто где-то ветер зацепился за басовую струну — и она прорыдала над
Не часто теперь можно услышать это рыдание в степи.
Часть пятая
Своя жизнь у ночной степи. Даже с отдаления можно безошибочно узнать, что это далекое задонское сияние — от машин, которые всю ночь шастают по асфальту из Ростова в Цимлу и обратно. Если прислушаться, можно уловить и сплошной однотонный гул. А ближе, между асфальтом и Доном, какие-то охотники опять, должно быть, умудрились поджечь на озерах камыш, выгоняя из него секачей. Но, может быть, это переметнулся огонь на камыш со стерни, которую трактористы осенью зачем-то выжигают за собой. Ветром наносит оттуда соломенную гарь.
Над палубой раздорского парома, который медленно движется через Дон к левому берегу, тоже плывет легкое розовое свечение от стоп-сигналов автомашин. Ему пересекает путь целый венок света над полуночным рейсовым «омом». Но вот и над паромом, уткнувшимся в левый берег, так же ослепительно вспыхивает и двумя большими рукавами протягивается в Задонье, раздвигая мглу. Автомашины, съезжая с парома, одна за другой включают фары, нащупывая дорогу, по которой им нужно будет ехать дальше, в глубь табунных степей.
Когда-то ездила по этой дороге и Клавдия Пухлянова. Давно это было.
Еще тише, чем всегда, стало в хуторе, не стояли в простенках домов, под заборами и в садах амфибии и рации. Не носились по уличкам в облаках красной пыли мотоциклы. Не зазывали с наступлением сумерек на танцплощадку девчат трубы курсантского духового оркестра.
И у ревнивых мужей не осталось больше причин гоняться вокруг дома за женами с жердинами, выдернутыми из огорожи, а у жен их — делиться через забор с соседками тем, о чем так бы хотелось узнать их мужьям. Только и развлечения, ненароком оглянув живот соседки, прикидывать и сопоставлять, не с того ли самого дня начал он округляться у нее, когда председатель Совета привел к ней на постой бравого старшину или же совсем молоденького, с цыплячьей шеей, курсанта.
Одна лишь Катька Аэропорт не испытывала ни малейшего поползновения втягивать под чужими взглядами или же прятать в оборках платья свой живот и другим не позволяла заноситься.
— Вот скоро мы с тобой, Тамарочка, и ровесников дождемся, — с преувеличенной бурностью начинала она выражать свою радость той, которой, по ее мнению, пора уже было указать место, чтобы она не слишком выхвалялась благополучием своей семейной жизни.
— Ты, Катька, совсем сбесилась, — оглядываясь, шипела на нее подружка. — У меня, слава богу, муж есть.
Катька Аэропорт хохотала:
— Мужья, Томочка, на то и существуют, чтобы с квартирантами в подкидного дурачка играть.
Клавдии же Пухляковой она однажды повинилась:
— Вот только чего не знаю, того не знаю, с той ли это ночки, когда я
— Смотри, Катерина, не забрехивайся, — пригрозила ей Клавдия.
Катька Аэропорт охотно пошла на мировую.
— Успокойся, безгрешный твой Ванечка, как молочный теленок. Он даже собирался от меня в окно сигануть. Правда, намерялась я его в тот день невинности лишить, да твою материнскую гордость пожалела. А не надо было. — Катька переключалась на мстительную волну: — Вон ты какой хочешь быть из всех самой чистой. Даже начальники с тремя большими звездочками не смогли твою крепость взять.
Клавдия обещала:
— Когда-нибудь, Катерина, вырвут тебе твой язык.
— Ничего, скоро у меня тоже будет защитник. А ты, Клавдия, если правду сказать, со всех сторон круглая, хоть ты член правления и мой персональный бригадир. Сама себя счастья лишила. Еще какая круглая. Мой сержант говорил, что твоему бывшему квартиранту к Октябрьской годовщине вместо трех серебряных звездочек должны будут на погонах одну золотую засветить. Я бы за него с закрытыми глазами пошла. Шутка ли, из нашего зарастающего бурьяном хутора прямо в генеральши попасть.
И она, вытянув шею уточкой, сделав руку калачиком, семенила рядом с воображаемым генералом, наглядно демонстрируя, как бы все это могло у нее получиться. Но, не выдерживая роль до конца, разражалась бурным смехом. Глядя на нее, смеялась Клавдия — и тут же осекалась, обезоруженная ее столь же бурными слезами.
— Что ты, Катя, нельзя, чтобы другие видели наши слезы, — успокаивала она Катьку, обнимая ее плечи. — Нам гордыми надо быть.
— Я-то согласна быть гордой, а как ему будет, когда родится, безотцовщину терпеть?
— Я же, Катя, двоих вырастила сама.
— Твои всегда знали, что их отец на фронте погиб, а я своему, когда подрастет, что буду отвечать?
— К тому времени еще обязательно найдется хороший человек и станет ему отцом.
Катька Аэропорт отнимала ладони от глаз, слезы мгновенно высыхали у нее, и она начинала ожесточенно кричать, не боясь, что еще кто-нибудь может услышать ее:
— Не нужно мне больше никого, всех их, какие были хорошие, поубивали на войне. А этим только свое от бабы получить. Не хочу, чтобы и у моего маленького такой же был отец. Лучше, когда подойдет срок, уеду за Дон в роддом к знакомой медсестре и брошу его там государству на воспитание.
Клавдия содрогалась:
— Перестань, Катя. Ты еще пожалеешь о своих словах.
Но Катька Аэропорт бунтовала уже не на шутку.
— Ни капельки не пожалею. А он меня с будущим младенцем пожалел, этот который… — Она дотрагивалась рукой до своего живота. — Все равно государство лучше воспитает, у него денег много. Рожу и брошу прямо в больнице. Теперь, говорят, многие так делают. — Она вдруг опять начинала хохотать, — Буду и я как та же кукушка, чем я хуже других?! О-ох, Клавочка, и развеселую я себе устрою жизнь, Сколько буду рожать, столько и буду государству свою безотцовщину оставлять. И ему будет прибыль, чтобы русский народ на убыль не шел, и мне без забот. Ох, и устрою, Клавочка, я… Ха, ха, кукушка…