Цыганка

Даль Владимир Иванович

Вошед в комнату свою, зажег я свечу, походил; в голове у меня бродила нескладица и всякий вздор; я досадовал, сам не зная на что и на кого, и взялся от скуки за валявшиеся на окне варганы, на которых не играл уже давно. Не знаю, слышал ли кто из читателей моих игру на двух, квартою или квинтою, взаимно настроенных варганах -- звуки тихие, однообразные, не согласные и довольно приятные. Известный Космели объездил весь мир, зарабатывая себе прогоны на варгане, об этом упоминаю не для того, чтобы состязаться с сим мастером своего дела, в сравнении с коим я то, что божья коровка, по величине своей, противу холмогорского откормленного быка, а только для того, чтобы дать инструменту моему почетное место в глазах тех из читателей моих, коим он, может быть, известен только как верный сопутник мальчишек-побродяг при игре в бабки или чушки.

Я наигрывал в раздумье тиролку, сидя у маленького столика и облокотившись на него в оба локтя. Вдруг тихо растворяется дверь моя, и заглядывает в полголовы смуглое румяное личико и два глаза, светлее дня,

темнее ночи. Не трудно догадаться, что это была Касатка наша. Она с возрастающим изумлением глядела на меня и инструмент мой. Цыганы большею частью природные музыканты и охотники не только до шумной, варварской и бестолковой турецкой музыки, но и до нашей, ибо имеют слух и музыкальное ухо, а этим опять существенно отличаются от здешних земляков своих, молдаван. "Войди, не бось",-- сказал я и продолжал играть. Если бы я вскочил тотчас, обрадованный и удивленный приходом ее, то она, вероятно, тотчас убежала, но непритворное спокойствие мое рождало и в ней взаимное доверие, а детское любопытство привлекало полудикую. Она вошла, тихо притворила дверь, подходила ближе, ближе и, наконец, захохотав во все горло и ухватив меня руками за оба локтя, воскликнула: "Кум се поц! Как это возможно!"

Такое простодушие в милой и приятной наружности девушке должно было сильно овладеть чувствами даже и самого холодного наблюдателя. Она умоляла меня продолжать, а между тем держала крепко руки мои, как будто боялась их свободы, так что я не мог поднести варганов ко рту. Я рассмеялся, высвободил, наконец, руки свои, поцеловал ее, условившись наперед в этой плате трубадуру, и продолжал играть. Глядя на нее, невольно сравнивал я с нею прелестниц, коих только что покинул с облегченным сердцем в благородном собрании, и где, думал я, всматриваясь сквозь эти ясные глаза в душу ее, где более возвышенного, истинного благородства души? Где искать пружины, побуждающей тебя действовать так, а не иначе, быть таковою, какова ты теперь? Кто мог внушить тебе чувство, которое так сильно и верно объемлешь в девственной груди своей, ты, которая до развития духовного и телесного жила с дикими зверями в лесу, не знающими ни нужд, ни потребностей, ни чувств, кроме внушаемых дикою матерью их, природою, кроме зверских побуждений к утолению голода, жажды, к защите от зноя и стужи, а теперь не видишь вокруг себя ничего, кроме своевольства и разврата? Кто может отказать такому существу в благочестивом уважении? Кто может не признать в нем этой частицы божества, этой искры бессмертия и не смирится перед сими знамениями непостижимой вечности?

Несколько дней спустя возвращался я вечером, не рано, домой. Все на улицах было тихо и темно. Низкие, частию бумажные и пузырчатые окна {Недостаточные пользуются вместо стекол прозрачною крепкою плевою воловьего сальника, нарочно для сего выделываемого. (Примеч. автора.).}, занимающие иногда всю переднюю стену низких деревянных лачуг, изливали тусклый свет под ноги. Не доходя на несколько шагов до квартиры моей, услышал я странные звуки человеческого голоса, сопровождаемые бряцаньем струнного инструмента. Я подошел к широкому, низкому окну лавочки или шинка и увидел арнаута, сидящего по-турецки на широкой, деревянной, рогожею покрытой скамье -- он играл отрывисто, перышком, на коротенькой, пузатой бандуре и, кривляясь и качая головою в обе стороны, напевал удавкою, прищелкивая языком, народную молдавскую песню. Для нас тут нет ничего хорошего, но здесь народ восхищается сим диким, нестройным разладом, сим чуждым и непонятным образованному слуху сочетанием звуков. Подле самой двери внутри шинка стояла цыганка наша вместе с другою дворовою девкой и внимательно слушала. Трубадур приметно силился угождать посетительницам своим, на коих почасту бросал взоры, и пел с дикою выразительностью, кривляясь и переливаясь удавкою и икоткою -- лучше объяснить этого рода пенья не умею. Цыганка, положив руку на плечо подруги своей, глядела на него с живым участием; я хотел видеть, чем все это кончится: будет ли она так же признательна трубадуру, ныне ее восхищающему, как некогда мне, а если позволено было заключить по нем, то дело, казалось, едва ли без того обойдется!

Сделав последний нежный перелив искусно дрожащим, подавленным голосом и дернув перышком своим отрывисто по дикому разладу струн, арнаут вскочил и с возгласом исступленного восторга бросился обнять Касатку нашу. Вот решительный миг, я вытянул шею и вижу в объятиях его -- Зоицу, подругу Касатки, между тем как эта ловко уклонилась за первую, подсунув ее; двери хлопнули, и -- в ушах моих раздались обаятельные звуки папуш, башмаков Касаткиных, которая бежала через широкий двор домой.

Глава X

КАССАНДРА

Не дари ты меня, молодушки.

Не бесчести моей головушки.

Русская песня

"Поздравляю, братец,-- сказал некто, вступая в мою комнату,-- поздравляю!" -- "С чем?" -- "С победою!" -- "Над турками?" -- спросил я, вставая, с участием. "Над молдаванками! Ты, по крайней мере мне сказывали, ты победоносный рыцарь Аглаицы Барбачан или сестры ее Еленки, что ли, ты, говорят, каждый день бываешь в доме! Покажи-ка лапу, уж нет ли колечка? Поздравить, что ли, так я буду первый, или об этом еще не говорят?" -- "Ты,

братец, прямая баба!" -- отвечал я ему. "Не я сказал, другие говорят",-- возразил тот, оправдываясь словами лица одной ненапечатанной комедии {Она тогда еще не была напечатана. (Примеч. автора.).}. "Чтобы вам, досужим сплетницам, всем типун на язык!" -- "Да не прикидывайся,-- продолжал расторопный балагур мой,-- не прикидывайся, полно скромничать!" -- "Хоть бы ты иногда научился прикинуться умным!
– - отвечал я наконец.-- По мне, право, все одно, мели, что хочешь, не в зазор твоей чести сказано, не в укор помянуто, я не Аглаица и не Еленка, так на мне слово твое не повиснет. Но ради девиц, о которых ты говоришь, скажу тебе, если знать хочешь, что я действительно несколько дней сряду бывал да еще буду в доме для того, что пользую там больного. Вот все; более между нами еще сношений не было, да надеюсь и не будет; хочешь верь, не хочешь не верь, но избавь меня от этих плоскодонных шуток или отложи их на время; я как-то не расположен их теперь слушать, они мне здесь, в Яссах, и так приелись!" -- "Ты сердишься,-- продолжал он, подавая мне руку,-- право, об этом говорит весь город: я не выдумал и не виноват тому нисколько!" -- "Пусть говорят, а ты не переговаривай всего, что говорят. Но чтобы доказать тебе, что я впрочем не сержусь, то, быть так, буду сегодня сотрудником твоим в издании словесного ясского позорного временника. Слушай: Зоица тебе изменила или тебе смеется, она прогнала мужа, разводится с ним и, не ожидая тебя, выходит за рыжебородого спотаря, который, видно, не поладил уже с исправницею…" -- "Зоица! Можно ли!-- воскликнул он.-- Почему ты это знаешь?" -- "Мне сказывала сегодня хозяйка моя, равно как и других подобных сплетен многое множество, которых, однако же, не упомню. Я, из любви к тебе, старался удержать в памяти своей хотя одну эту!" Он схватил шапку и побежал забирать сведения о мнимой невесте своей, а я этого только и желал.

Среди этого Содома и Гоморры предстала очам души моей Касатка. Сравнения и заключения в пестрых картинах теснились в воображении моем, сменялись, являлись, исчезали,-- как вдруг я услышал знакомую походку ее и припев в сенях. Я жаждал забыть случившееся и отдохнуть мыслями и взором на предмете отраднейшем. Я отворил дверь свою. Касатка улыбалась мне, как вешнее утро, и отступала, подпершись руками, по длине коридора. Я стоял, сложив перед собою руки, неподалеку от столба, о который дворецкий намедни раскроил себе лоб, стоял прислонясь спиною к двери моей, и глядел на Касатку с чувством необыкновенного внутреннего спокойствия. "Поди ко мне, не уходи",-- сказал я. "Нельзя,-- отвечала она,-- я жду барыни, она уехала со двора".-- "Поди, душа моя, я покажу тебе богатое турецкое женское платье, ты наденешь, примеришь его!" -- "Мне должно стеречь приезд барыни, быть на крыльце!" -- "Тем лучше: из окон моих и двор, и ворота, и крыльцо, все в твоих глазах!" И с сими словами, окинув руку вокруг нее, почти насильно повлек ее за собой.

Она надевала турецкое платье, наряжалась, гляделась в зеркало, смеялась, резвилась, шалила и радовалась как дитя. "Как тебя зовут?" -- спросил я, наконец, вспомнив, что не знал доселе имени ее. "Кассандра".-- "Кассандра?" -- повторил я. "Аша, да, а что, не хорошо?" -- "Напротив того, очень хорошо, знаешь ли ты, что была уже некогда до тебя Кассандра?" -- "Знаю,-- отвечала она проворно и глядела мне прямо в глаза,-- бабку мою звали так же!" -- "Нет, душа моя, еще гораздо прежде бабки твоей, если не веришь, то спроси у молодого барина своего, который на днях приехал из немецких училищ, он тебе расскажет об этом".-- "У него? Ни за что в свете! Я боюсь его и бегаю от него, он точно такой же, как адъютант, еще хуже! Но он все говорит, что возьмет меня с собою, что купит меня у барыни".-- "Да разве барыня тебя продаст?" -- "А почему же не так? У нее нас много!"

Этот простодушный ответ напоминал мне подобный, сказанный самою госпожею, только менее кстати. Я поручил однажды дворецкому предложить куконе его, чтобы она велела привезти из соседней деревни своей двух слепых цыганов, о которых я слышал от Кассандры, дабы я мог осмотреть их в случае возможности возвратить им зрение чрез операцию. Дворецкий после доклада приходит опять ко мне. "Я сказал куконе".-- "Ну что же!" -- "Она засмеялась".-- "Что же тут смешного?" -- "Да она говорит: у меня много цыган, пусть, пожалуй, эти будут и слепые!"

"Но где тебе лучше, Кассандра?-- спросил я.-- Здесь или на родине твоей?" -- "Здесь веселее,-- сказала она,-- здесь я одета; там у меня не было платья".-- "То есть такого хорошего не было",-- возразил я. "Нет, вовсе не было. Когда меня повезли в город, то накинули с кучера халат, а когда привезли, то барыня приказала посадить меня в подвал; там я сидела два дня, покуда меня одели".-- "Но, Кассандра, ты уже не ребенок; это доказывают между прочим и большие черные глаза твои, которыми ты, быв ребенком, не умела так глядеть, как теперь; и потому,-- я поднял рукою голову ее вверх,-- посмотри этими глазами на меня, прямо, и скажи мне, да только правду, кто был тебе милее всех на дикой родине твоей, в деревушке, может быть, или в ином месте?" -- "Так вы уже слышали об этом?-- отвечала она проворно:-- Его теперь нет ни дома, ни в деревне, ни здесь; его турки угнали с собою, когда он весной был в Калараше, и он теперь в Силистрии копает крепость. Так рассказывал товарищ его, Тодорашко, который успел уйти из Калараша".