Цыганский роман (повести и рассказы)
Шрифт:
Почему-то в Риге всегда были возможны только личные истории - конечно, перевранные. Тот же Эйзенштейн, самый знаменитый по местным меркам рижанин хрен поймешь, за кого его там принимают. Еще кучка бывших рижан, от которых осталась только оболочка: имя, фамилия, профессия. Даже без имени: скрипач Кремер, танцор Барышников. Чемпион мира Таль. Космонавт Соловьев. А я однажды обнаружил, что учился в той же школе, что и поэт Игорь Чиннов (эмигрировал в Америку, еще до войны, теперь уже умер). Недавно, совсем случайно обнаружил - притом, что Чиннова знал давно ("колючая проволока
Через несколько лет после 1991-го Рига сдвинулась уже просто в объекты неживой природы: некая схема отношений, положенных городу, отрабатывалась, но что ли механически, людей при этом особо не предполагая. Жизнь стала держаться на пересказах из чужой жизни: люди, рассказывающие о музыке, держались так, будто сами ее сочинили, диджеи косили под музыкантов, кино-видео-обозреватели явно сами сняли все, о чем болтали. Удивительно, как все это быстро произошло. Людей отрезали от чего-то, и время, которое им видно, становится короче. Далее, чем через месяц-два, жизнь уже не была видна.
Зато стало ясно, что если люди живут в короткой истории, то все их кайфы - простые: они могут выбрать - стать лавочником или резонером. Это обидно с возвышенной точки зрения: выходит, что отчуждение людей от государства превращает их в тушки? А душа - дичает. Ей же хочется к чему-то иметь отношение, а к чему? К метрополии?
– Но что ей теперь метрополия, что она ей? К чему-то реальному и своему?
– А где возьмешь? Город и тот спиздили: дома стоят, улицы тоже есть, а города нет и живет в нем никто.
Никто
Кажется, этот никто имеет вид небольшого сдвига в воздухе: так примерно выглядит стекло в воде, или же трещина в стекле: невидимая, просто чуть ломающая перспективу. Надо полагать, время от времени он появляется в городе - и от него, примерно треугольником, исходит даже и не свет, а легкое отсутствие тишины, воспринимаемое как шум крови в ушах, но внешнего, удаляющегося происхождения.
Он, никто, летит примерно на высоте пятого-шестого этажей с громадной скоростью, и видит плоские картинки людей. Мгновенно оценивает их цвет и всю путаницу ниточек, исходивших из них и прикреплявшихся к другим людям, домам и вещам, находящимся вне пределов улицы. Оценивает не для того, чтобы относиться к ним так или иначе, но просто так: столь же инстинктивно запоминая их всех в подробностях.
И - отдавая, выстреливая в ответ нечто простое, как если бы эта плоская картинка в его глазах на мгновение бы побелела, накрытая белой прозрачной бумагой - вроде пергамента, моментально испарившегося от соприкосновения с улицей.
Утро
– Ну что, узрел свою бессмертную душу?
– осведомился приставленный ко мне ангел, когда я с утра, еще полусонный, вывалился на кухню курить сигарету.
– Тебе тут как, не обижают?
– Обижают, - зевнул я.
– Но пока терпеть можно. Кидают - пока умеренно. Перспективы - смутны, но настоящее приятно.
Во всей квартире было очень светло - хозяева из экономии оклеили всю ее однотипными белыми какими-то полу-обоями служебно-хозяйственного вида. А еще и окна выходили примерно на юг, до
– И что, варианты ищешь?
– все зачем-то осведомлялся ангел.
– Ищу, конечно.
– А семья что?
– В августе приедут. Вообще, я же тут уже почти полгода, чего ж это вы теперь только объявились? И хуже было.
– А смысл?
– кажется, этот вопрос был у них основным, зато - уместным всегда.
– А что ты про вписывание? Поможешь? Мне, на самом-то деле, много не надо.
– Что я тебе, золотая рыба?
– А смысл в тебе тогда какой?
– Устанавливается опытным путем. Например, спрашивай.
– Как тут, например, теперь с таинствами и тайнами?
– В смысле?
– Ну, типа русской души, например.
– Да хоть... сколько угодно.
– Тогда - расскажи код.
– Ты что, серьезно?
– удивился он вполне искренне - Ну и дурак. У тебя и так все в порядке, чтобы вписаться. Не лезь, слушай - тебе же здесь хорошо?
– Хорошо.
– Вот и не лезь. Хотя, твое дело. Ладно, я тебя отрезюмировал. Бывай.
– Чего сделал?
– А ты думал? На каждого, кто попал на нашу территорию, заполняется формулярчик. И резюме - оставить или выкинуть. Покруче, чем в ментах регистрироваться. Можешь оставаться, радуйся.
– А помочь? Тебя же мне в ангелы назначили?
– Да охранники мы, а не хранители. Не вас, а от вас охраняем.
– Погоди... скажи хоть, где тут за телефон платят? За междугородний?
– В Сбербанке, где еще?
– А где здесь поблизости?
– У старушек возле подъезда спроси. Имеешь право спросить у старушек. Пока много прав имеешь. Станешь выкобениваться - будем корешки отрывать. Все оторвем - назад отправим, в Африке тебе родину сделаем. И не забывай - за каждым, живущим здесь, постоянно следят 38 ангелов, понимаешь.
Версия
Итак, в первые месяцы после приезда я обращал внимание на то, что люди, с которыми сталкиваешься за день в весьма громадном количестве, они не скрываются. То есть, они считают возможным быть такими, какие есть - не думая, конечно, об этом. А просто - крановщица так крановщица, слесарь есть слесарь, интеллигент это в шляпе. Они не изобретали из себя - в европейской как бы манере - нечто усредненное, неразличимое по части профессиональных, имущественных, образовательных и прочих признаков: ну выпимши и выпимши. Своих отличий от других они не ощущали, а угадайка не была здесь распространена.
Уж и не знаю, отчего это так: то ли между своими можно не стесняться и гулять какой есть, то ли была здесь в природе некая сила, которая давала им возможность не переживать по своему поводу, не тратить время на то, чтобы прикидываться, но делала их вполне удовлетворенными собой и своим местом в этом, например, метро.
То есть, по логике вещей, в российском мире все должно было тяготеть к оперированию некими знаками. Или здесь было ощущение множества вариантов жизни: надо полагать, тут в семьях друг к другу никто особо-то не притирался, а пары либо устанавливались, либо рассыпались.