Цыганское гадание

Кинг Сьюзен Фрейзер

– Она говорит, что я не должна дотрагиваться до тебя, – объяснила Тамсин. – И еще она говорит, что твои рубцы – это маленький недостаток. – Широко раскрытые глаза девушки смотрели серьезно. – Некоторые мужчины имеют гораздо более крупные недостатки, поверь мне. Гордись своей красотой и совершенством своего тела.

Каким-то непостижимым образом он догадался, что последние слова она добавила от себя, ее бабушка этого не говорила.

Нона наложила на рану мазь, заполнив ею дыру, и сжала ее края. У Уильяма вырвался глухой стон, когда женщина принялась туго

бинтовать его руку тонкими полосками материи. Она быстро соорудила перевязь, уложила в нее раненую руку, а потом обтерла кровь с его руки.

– Спасибо, мадам, – отчетливо, чтобы Нона сумела его понять, поблагодарил он, приподнявшись на скамье.

Она бесцеремонно пихнула его в грудь, укладывая на подушки.

– Не стоит благодарить меня, приграничный manus, – ответила Нона и одарила его беззубой, но очаровательной улыбкой.

Брови Уильяма удивленно полезли вверх.

– Она немного знает английский и, когда хочет, пользуется им, – пояснила Тамсин и взяла в руки его кожаный дублет. – Мой дедушка может заштопать дыру на рукаве. Это отличная вещь. Испанская, я думаю, судя по крою и этим валикам на плечах.

– Да. Я купил его в Эдинбурге у портного, которому испанский купец привозит ткани и кожи.

Нона наклонилась вперед и пальцем постучала по коже дублета, издав при этом какие-то восклицания на своем языке. Было совершенно очевидно, что она восхищена качеством дуб лета.

– Она любит хорошие вещи, – сказала Тамсин.

– Я пришлю ей что-нибудь в подарок, в знак благодарности, – отозвался Уильям. – Что ей больше нравится: шелка или драгоценности? Испанская кожа? Я в долгу у твоей бабушки за то, что она занималась моей рукой.

– Ей мог бы понравиться любой подарок, Уильям Скотт. Но ты угодишь ей больше, если пришлешь что-нибудь блестящее.

– Тогда я пришлю несколько драгоценных безделушек и кусок шелка.

– Только не красного цвета, – быстро проговорила Тамсин. – Она никогда не носит красное.

– Но красный цвет был бы ей очень к лицу. – Уильям посмотрел на девушку и шепотом добавил: – Как и тебе.

Про себя же он подумал: «Более чем к лицу! Она была бы фантастически красива в красном. Даже красноватый свет жаровни добавлял пламя на ее щеки и заставлял сиять ее глаза».

– Я тоже никогда не надеваю одежду красного цвета, – сказала Тамсин, – потому что этот цвет любила моя мать. В знак скорби мы не носим одежду ее любимого цвета.

– Соболезную. Она скончалась недавно?

– В тот день, когда я родилась.

Уильям, ошеломленный, взглянул на девушку.

– Что, это случилось двадцать лет назад?

Тамсин смутилась. По щекам разлился жаркий румянец.

– Даже больше, – наконец ответила она. – Такой у ромал обычай. Мы всегда помним о тех, кого любили и потеряли, – объяснила девушка. – Имя моей матери никогда не должно произноситься вслух. Даже если другой человек носит такое же имя, мы никогда не называем его этим именем. Семья умершего никогда не ест его любимую пищу, любимые песни

умершего никогда не поются. Моя бабушка не носит красную одежду, я тоже. А мой дедушка больше не ест мед, потому что мед очень любила его дочь. Ты можешь подумать, что это странный обычай, но цыгане так выражают свою скорбь.

– Я понимаю, – приглушенным тоном произнес Уильям. И еще тише проговорил: – Я понимаю.

Он отвернулся, думая о своем отце и о собственном отвращении к арканам и петлям, о том, как при виде дуба на него накатывают воспоминания, хорошие и печальные. Он думал о том, как улыбка его собственной дочери могла временами до такой степени напоминать Джен, что он не выдерживал и отворачивался.

– Цыгане любят со всей страстью, – добавила Тамсин, будто стремилась защитить традиции народа, к которому принадлежала ее мать. – Они не так легко отпускают своих мертвых. Если они любят кого-то, то всю жизнь.

– Это самый лучший способ любить, – согласился он. Ее слова глубоко тронули его сердце, вновь всколыхнув боль от потери отца, а потом и Дженни Гамильтон. – Никто не забывает своих любимых, красавица, – сказал он наконец.

– Мне повезло, – произнесла Тамсин. – Я потеряла только одного человека, свою мать, но я не успела даже узнать ее.

– Действительно повезло, – прошептал он. – Скажи мне, а что бы ты хотела для себя, Тамсин-цыганка? Нона получит безделушки и шелк. А что может порадовать тебя? Тебе я тоже многим обязан.

– Мне ты ничего не должен. Ты спас мою жизнь в замке Масгрейва. – Она машинально коснулась едва заметных следов от веревки, которые остались на горле у основания шеи. При виде этих отметин Уильям вновь испытал гнев.

– Как бы то ни было, я всегда оплачивал свои долги. Что ты хочешь?

– Единственное, что мне нужно от тебя, – это свобода.

– Но именно этого я и не могу тебе дать.

– Можешь, – прошептала она. – Никто не будет знать об этом, кроме нас с тобой. Ты можешь поехать в Рукхоуп и сказать Масгрейву, что потерял меня.

– Но я не хочу терять тебя, – тихо сказал он. – Я дал слово, что буду присматривать за тобой, и я сдержу его.

Тамсин молча смотрела на него своими кристально чистыми зелеными глазами. Под ее взглядом Уильям испытал странное чувство тревоги, по спине пробежал холодок.

Нона села рядом с ним, пока он говорил. Она взяла его правую руку в свою, повернула ладонью вверх и, касаясь кончиками пальцев его кожи, стала водить желтоватым ногтем по линиям на его раскрытой ладони. Потом она тихо заговорила:

– Она говорит, тебя ждет удача, – перевела Тамсин.

– Конечно. Удача, длинная жизнь и богатство, – пожал он плечами.

Брови девушки сошлись на переносице. Было очевидно, что ей не понравился его ответ.

– Моя бабушка никогда не лжет за серебро, как некоторые, возможно, думают. Она видит твою жизнь, записанную у тебя на руке. Она видит твое прошлое и будущее, она видит все, что творится у тебя в голове и в сердце.

– А ты сама видела все это, когда смотрела на мою руку? – спросил он.