Цыпленок и ястреб
Шрифт:
Встать меня заставили через три часа. Заставила не армия. Заставил Бог. Его метод был воплощением простоты. Просто раскалить палатку солнцем так, чтобы я выбрался. Почувствовав, что меня варят заживо, я скатился со сдутого матраса и прижался лицом к прохладной земле. Мои веки распухли так, что глаза не открывались и я весь вымок от пота. Терапия с прохладной землей не прошла. У земли, в частности, был омерзительный вкус. Хватит!
Я достал мешок, чтобы переодеться во что-нибудь чистое. Мешок лежал в этой сырой палатке три дня и пахло от него, как от корзины прачечной. Я достал комплект чистой формы, которая пахла, как грязная и переоделся, лежа на спине. Теперь
По расплывчатому обзору сквозь распухшие веки, я прикинул общий план лагеря настолько, чтобы понять, где сортир. Наверное, я бы нашел его и с закрытыми глазами, по запаху, но упасть туда не хотелось.
Сортиры Индюшачьей Фермы были неким подобием длинных каркасов скамеек, напоминавших лестницы. Каждый такой давал примерно четыре места, с соответствующим количеством спиленных бочек из-под масла. Особое изящество сортиров Кавалерии заключалось в том, что никаких стенок там не предполагалось. В смысле, настоящие мужики без проблем могут сидеть в центре бурлящего лагеря и срать. Никто не будет смотреть, как ты вытираешь себе жопу.
Я проглотил чашку кофе в штабной палатке и поплелся к другой палатке, самодельной, которую ребята воздвигли, пока нас с Райкером не было. Ее называли Большой Верхушкой. В целом, она представляла собой гигантский кусок брезента, натянутый на два толстых двадцатифутовых шеста. По сравнению с той палаткой, из которой я выбрался, в ней было прохладно и гулял ветерок.
Постепенно отходя от состояния зомби, я припомнил, чем мы занимались несколько последних дней. Вчера мы с Райкером налетали одиннадцать часов, днем раньше десять, а еще днем раньше двадцать! Уйма времени в вертолете. Ничего удивительного, что я себя так дерьмово чувствовал. Новый мировой рекорд. Это уж точно. Домой меня проводят, как героя. Наверняка.
Когда я смог нормально думать, то сообразил, что у меня сегодня выходной и я могу съездить в город.
Я вернулся в штабную палатку, чтобы выяснить все детали. Там не было ни капитана Оуэнса, ни мистера Уайта, штабных офицеров.
— Оуэнс и Уайт на задании? — шутливо спросил я сержанта Бейли. Тот всегда был в штабе, потому что делал почти всю работу.
— Никак нет, сэр, они в комплексе.
В свое время Бейли был полковником. Когда он не вышел в бригадные генералы, то попал под сокращение (есть у армии такой способ контролировать численность популяции офицеров запаса). Но он решил остаться служить на сержантской должности и говорил уоррентам "сэр" с особым выражением.
— Спят в комплексе?
— Так точно, сэр. Ночь им выдалась суровая, до 0400.
— Я их не видел, когда вернулся.
— Они на своих квартирах стояли по тревоге, — Бейли верил этому ничуть не больше моего.
Это было мое первое прозрение на Индюшачьей Ферме. Я сунул нос в дела наших кабинетных героев, потому что они меня бесили [26]. Хотелось, чтобы они летали так же, как и мы. Усталость и это дополнительное раздражение начали вгонять меня в депрессию.
Райкер, сообразивший насчет опасностей позднего сна, проснулся до рассвета и передислоцировался на раскладушку в комплексе,
Прокатились в грузовике, скакавшем на ухабах пыльной дороги в деревню.
В окрестностях Плейку по обеим сторонам дороги виднелись жестяные стены хижин, недавно построенных беженцами, совсем как в Анкхе. День ото дня своей командировки в каждом городе и деревне я видел все больше таких трущоб мгновенного изготовления.
Близ центра городка мы выскочили из грузовика и увидели, что мы — единственные американцы в округе. Мы были в противофазе с обычной вечерней толпой.
На немощеной полоске рыжей земли между улицей и тротуаром мужчины делали обувь из старых автомобильных покрышек, а женщины продавали плоды их труда. Женщины-монтаньярки, присев на корточках среди своих корзин, терпеливо ждали, пока их мужчины закончат покупки.
Мы с Райкером шли по узкому тротуару, удивленно глядя на все вокруг. Мы улыбались всем и нам улыбались в ответ. Но даже сквозь улыбки ощущался страх. Я подумал, что французам, японцам, и Бог знает каким еще нашим предшественникам Плейку казался точно таким же. Похоже, улыбки были оружием самозащиты. Да и наши, наверное, то же. Заметной разницы между теми, кто сейчас сновал вокруг нас и теми, кто пытался каждый день нас убить, не было. Считать их одними и теми же людьми — это не паранойя.
Напуганные улыбки на улице привели нас вовнутрь, к более уверенным улыбкам владельцев ресторанов, хозяев магазинов и проституток. Чем увереннее они улыбались, тем толще становился их кошелек.
Мы прошли в прохладу бара-ресторана и заказали себе по пиву и стейку. Я всегда заказывал стейк по нью-йоркски; так мясо буйвола становилось вкуснее. Нам принесли два тонких куска отлично приготовленного мяса, картошку по-французски и хлеб с хрустящей корочкой, поданный с консервированным маслом из Австралии. Пир, достойный короля. А может, даже и пары вертолетчиков, отдыхающих после трех дней непрерывных полетов. Мы были единственными, кто ел. Если не считать трех-четырех южновьетнамских солдат, пивших в баре, мы здесь были единственными мужчинами.
Однако, было и несколько женщин. Мы обнаружили себя окруженными за столиком. Ах, опять побыть центром женского внимания.
В них не было такой смелости отчаяния, как у женщин Анкхе. Никто не хватал меня за промежность. Были они, насколько я помню, очаровательны. Красное лицо Райкера стало еще красней, когда одна из девушек начала обслуживать его по полной программе: подливала пива, принесла еще хлеба с маслом и тому подобные мелочи. Она, как говорится, на Райкера запала.
Мы говорили про войну, паршивый ротный лагерь, полеты, еду, но разговор становился затруднительным. Ангел-преследователь Райкера то появлялся, то исчезал из его поля зрения. Через несколько минут я увидел, что меня игнорируют.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как завязать разговор с девушкой, сидевшей рядом со мной. Райкер со своей новой подругой вскоре ушли по лестнице в другом конце бара.
Темноглазая леди улыбалась мне, разговаривала, и у меня вылетело из головы все — и война, и мои обещания. Это было волшебство: она почти не знала английский, но я все равно ее понимал. Не было сомнений в том, что она действительно меня любит. То, что ее радость стала моей, было очевидно. Мы неизбежно должны были пройти по той лестнице. Все мои обещания Пэйшнс, оставшейся дома и Богу в кабине "Хьюи" оказались забыты.