Цзянь
Шрифт:
Май была очень молоденькая - ей было около двадцати лет, - и у нее не было ни отца, ни матери. Последний факт, по мнению Чжилиня, послужил основой для ее не по-женски решительного характера. Чжилинь попал на сборище больше из любопытства, нежели из революционного пыла и сразу же почувствовал неудержимое влечение к ней.
Ему шел двадцать второй год, и он считал себя куда более умудренным жизненным опытом, чем она. Но он жил в обеспеченной семье на всем готовом, а она до всего доходила собственным умом. Возможно, именно эта разница
В тот вечер даже Чжилинь не подозревал, какую роль суждено сыграть коммунистам в будущем его страны. Но непостижимое историческое чутье привело его на тот митинг, хотя, надо сказать, что его больше впечатлила красота Май, чем призрак коммунизма.
После митинга он набрался смелости и подошел к ней. Она была такая маленькая, смугленькая, и гибкость ее была скорее мальчишеская. Нельзя сказать, что в ней не было женственности, но его поразило исходившее от нее ощущение силы. А силу он привык считать уделом мужчин.
– Ты член партии?
– задал он ей довольно глупый вопрос, когда наконец пробился к ней сквозь густую толпу. Другого ему просто не пришло на ум: у него был очень небольшой опыт общения с девушками.
– Я секретарь товарища Сунь Ятсена, - был ответ. Она еще не остыла после ожесточенных споров, и глаза ее сияли, но не было в них того фанатичного блеска, который отпугивал Чжилиня в других партийцах.
– Почему-то его не было здесь, - заметил Чжилинь.
– Зато было очень много русских.
Она насторожилась.
– Ты находишь это странным?
– Нет, только знаменательным. Но я бы хотел узнать о вас больше.
Он улыбнулся ей довольно нервной улыбкой. Зал быстро пустел. Перевозбужденные люди расходились, оставляя после себя кислый запах пота.
– Почему бы нам не пойти куда-нибудь и не поговорить?
– предложила Май.
– Скоро, - сказала она, держа большую фарфоровую чашку обеими руками, Гоминьдан сольется с Китайской коммунистической партией. Это сделает нас сильными. Это сделает нас непобедимыми.
Столик был заставлен тарелками с остатками риса, жареных креветок, цыплят с грибной подливой. Май усмехнулась, глядя на них.
– Давненько я так не ела, - призналась она, поглаживая свой поджарый животик.
– Меня прямо-таки распирает.
– Приятное ощущение, верно?
– откликнулся Чжилинь.
– После вкусного обеда всегда возникает чувство удовлетворенности собой.
Ее глаза посерьезнели.
– Не уверена, что это хорошо. Удовлетворенность порождает примиренчество. Слишком много дурного творится в Китае, чтобы позволить такому чувству поселяться в нас.
– Значит, оставим обед недоеденным и оскорбим повара? Ты выносишь приговор его искусству как ненужной роскоши.
Сначала Май подумала, что он говорит серьезно, и суровая отповедь уже была готова сорваться с ее уст. Но, заметив веселые искорки в его глазах, рассмеялась.
–
– Всему свое время: время есть и время поститься. Но чувство юмора как-то притупляется на чужбине, как оно, очевидно, притупилось у меня за время вынужденной эмиграции.
– А я думал, что суровые времена, наоборот, способствуют развитию чувства юмора. А где ты была?
– В Японии, - ответила она, кивком головы подтвердив, что оценила его мысль.
– Мы бежали туда вместе с Сунь Ятсеном после того, как наш обожаемый генерал
Юань объявил партию Гоминьдан вне закона. Нам тогда было не до юмора, тем более в Японии, среди этих чужих и ужасно холодных людей.
– Но они дали вам убежище, когда даже ваши близкие люди боялись приютить вас. Может, у них с юмором и туговато, но в мужестве им не откажешь.
– Как это так, - с иронией заметила Май, - что у тебя на все есть ответ?
Чжилинь засмеялся.
– Не на все. Иначе я был бы неимоверно богатым и могущественным тай-пэнем вместо того, чтобы быть тем, кем я являюсь.
– И кто же ты?
Он перевел взгляд с ее красивого лица на огни, сверкающие вдоль запруженной народом набережной.
– Просто человек, которого распирает от всяческих странных идей.
Они плавали в небе, ощущая с необычайной остротой, как тучи и дождь обволакивают их. Хотя Чжилинь никогда прежде ни с кем не занимался любовью, ему не было страшно. Он всегда себя чувствовал уверенным рядом с Май, как будто силы, бьющей в ней ключом, было достаточно для них обоих.
Она была необузданна, как ураган, а он был нежен, как облако, и эта гремучая смесь, это истинное единение двух начал йинь и янь, наполняло его душу восторгом. До этого ее темперамент в постели заставлял ее партнеров-мужчин, непривычных к такой агрессивности в женщине, либо тушеваться, либо пыжиться, пытаясь сравниться с ней, что было не менее отвратительно.
Поэтому, хотя Май и имела некоторый опыт в любовных делах, никогда прежде волна страсти не подымала ее до уровня дождевых туч. Ее восторг по поводу такого полета передался и Чжилиню, заставив его полностью потерять всякий контроль над собой, наполнив его тело ощущением просто божественного наслаждения.
Потом, лежа в объятиях друг друга, они говорили и не могли наговориться, полностью освободившись от налета искусственности, который, надо признать, во многом определял уровень их общения даже с самыми близкими людьми. У тех, кто живет ради идеи, часто так бывает: любовь они отдают идее, а с людьми общаются посредством изобретенных ими самими формул. Май была влюблена в революционную теорию Сунь Ятсена: принципы национальной независимости, народовластия и народного благоденствия. Чжилинь был влюблен в свою собственную "искусственническую" философию, постепенно сплетаемую из побегов, выросших из семян, посеянных Цзяном.