Д'Артаньян — гвардеец кардинала. Провинциал, о котором заговорил Париж (книга первая)

Бушков Александр Александрович

— Допустим…

— Без всяких допущений. Я его узнал.

— Ах да, следовало предвидеть, — беззаботно сказала герцогиня. — На улицы ведь вывели всю гвардию во время проезда посольства, и мушкетеров в том числе… Ну и что? Вы имеете что-нибудь против того, что наша бедняжка королева, обреченная бессильным муженьком на самое пошлое целомудрие, немного развлечется в надежных мужских руках?

— Ну что вы…

— Вот видите. Я, особа беззастенчивая, немного подглядела в щель меж занавесями. Могу вас заверить, что королева в данную минуту чувствует себя превосходно, хотя кое-какие английские ухватки, безусловно, стали для нее открытием… Ну вот и все, мы пришли.

Она повернула ручку двери и подтолкнула д'Артаньяна

в небольшую комнату, где главенствующее положение занимала огромная кровать, а на столике красовался прекрасно сервированный ужин с фруктами и вином. У столика с выжидательным видом стояла смазливая служанка, окинувшая д'Артаньяна столь насмешливым и откровенным взглядом, что ему стало чуточку неловко. Он вдруг сообразил, что роли, пожалуй что, несколько поменялись, и в роли соблазняемой провинциальной красотки выступает он сам, а в роли предприимчивого гвардейца — очаровательная Мари де Шеврез. Это наносило некоторый урон его мужской гордости — но, впрочем, какая разница, ежели все происходящее не противоречит естественному ходу вещей?

О чем-то пошептавшись со служанкой, герцогиня отослала ее небрежным мановением руки, встала у постели и обернулась к д'Артаньяну с лукавой улыбкой на алых губках:

— Итак, шевалье?

Д'Артаньян, не вполне представляя, как ему держаться, сделал шаг вперед и, невольно вспомнив Армана, произнес насколько мог вдохновенно:

— Мари, моя любовь к вам глубока, как…

— О господи, да бросьте вы эту чушь! — с досадой сказала очаровательная герцогиня. — Снимайте поскорее шпагу и сбросьте ваш дурацкий плащ! Или вы полагаете, что у меня есть время слушать сонеты, мадригалы и прочие там элегии? Ни времени, ни желания! Ну-ка, как командуют у вас в гвардии, раз-два!

Д'Артаньян оторопело потянул через голову перевязь со шпагой, не сняв предварительно плаща, в результате чего полностью запутался в одежде. Герцогиня, заливисто хохоча, помогла ему лишиться синего плаща, шпаги и камзола, после чего, прильнув всем телом, дразнящим шепотом спросила:

— Ну что, готовы поехать в Нидерланды?

— Какие еще Нидер… — бухнул д'Артаньян и тут же умолк, вспомнив недавнюю сцену, которой был свидетелем.

Мари де Шеврез рассмеялась еще звонче:

— Арамис, вы, право, очаровательны с вашей простотой! — и, властно ухватив его ладонь, без церемоний указала кратчайшую дорогу в Нидерланды. — Это и есть Нижние земли, говоря по-французски… Вы готовы туда отправиться?

Ну разумеется, он был готов — правда, не предполагал, что выпавшее на его долю путешествие окажется столь долгим, разносторонним и познавательным. Можно сказать, что д'Артаньян, подобно великим путешественникам прошлого, объездил весь белый свет. Он побывал и в Нижних землях, и в Верхних землях, и даже, к некоторому его провинциальному изумлению, у Антиподов — а как еще прикажете назвать в соответствии с правилами географии земли, противостоящие Нижним? Путешествие настолько затянулось, что из упоительного, право же, превратилось с некоторого момента в утомительное.

К тому времени, когда герцогиня смилостивилась над ним и дала измученному путешественнику отдых, он был настолько измочален, что втихомолку уже проклинал в душе собственную проказу, — и вытянулся без сил рядом с обнаженной красавицей, прекрасной, как пламя и свежей, как роса. Удивительно, но она не выказывала и тени усталости, она лежала, откинувшись на подушки, глядя бездонными карими глазами с каким-то новым выражением.

— Мне непонятен ваш взгляд, Мари, — не выдержал в конце концов д'Артаньян. — Неужели вы остались недовольны…

— Ну что вы, глупый! — отозвалась красавица, играя его волосами. — Наоборот. В этой постели, уж простите за откровенность, побывало немало надутых павлинов, изображавших из себя статуи Геракла, но на поверку оказавшихся слабыми… А в вас, Арамис,

есть что-то невероятно первозданное, наивное… но, черт побери, сильное! Считайте, вы выдержали некое испытание… Терпеть не могу слабых. Я сама не из слабых — во всех смыслах, не только в этом… Обнимите меня. Вот так. Вы мне нравитесь, Арамис. В вас есть… нечто. Вы мужчина.

«Ну вот, — подумал д'Артаньян в блаженной усталости. — Кто знает, осталась ли бы она так довольна настоящим Арамисом? Похоже, совесть моя чиста…»

Лежа в его усталых объятиях, герцогиня безмятежно продолжала:

— Честно признаюсь, такой мне и нужен. Если вы будете столь же сильны в нашем деле, я вас подниму так высоко, что вам и не снилось. Но бойтесь дать слабину… Я не прощаю подобного.

— Интересно все же, что это за дело?

— Скоро узнаете. — Она задумчиво уставилась в потолок, нагая, как Ева до грехопадения, ее прелестное личико, обрамленное волнами черных вьющихся волос, стало не по-женски твердым. — Совсем скоро. Пока вам должно быть достаточно и того, что это дело сильных. Что эти сильные сочли вас достойным своих рядов. Что на другой стороне… о, там есть и сильные! По крайней мере, один уж наверняка. Но над ним — опять-таки слабый и ничтожный. Черт побери, это ведь словно о нем сложено…

Всемогущие владыки, прежних лет оплот и слава, короли… И они на высшем пике удержаться величаво не могли. Так уходят без возврата восседавшие надменно наверху. Господина и прелата приравняет смерть мгновенно к пастуху…

Ее голос приобрел ту же неженскую силу, а очаровательное лицо было исполнено столь злой решимости, что в гасконце вновь проснулись суеверные страхи его далекой родины, и он не на шутку испугался, что лежавшая в его объятиях нагая красавица вдруг обернется ведьмой, мороком, чем-то ужасным. А очаровательная Мари, словно не видя его, уставясь то ли в потолок, то ли в видимые ей одной дали, нараспев читала, словно вонзала в кого-то клинок:

— Где владетельные братья, где былое своеволье тех времен, Когда всякий без изъятья исполнял их злую волю, как закон? Где спесивец самовластный, процветанье без предела, где оно? Может, там, где день ненастный: чуть заря зарозовела, уж темно?

Почему-то д'Артаньяну стало по-настоящему страшно — и от этих чеканных строк, срывавшихся с алых губок, и от ее бездонного хищного взгляда, слава богу, направленного на кого-то другого, кого не было здесь, и от самого древнего Лувра, наполненного призраками всех убитых здесь за долгие века. «Это смерть, — подумал он трезво и отстраненно. — Что бы они там ни затеяли, это сулит кровь и смерть, теперь в этом нет ни малейшего сомнения. Боже, вразуми, научи, как мне выпутаться из этой истории… Я ведь не собирался, всемогущий Боже, ни во что ввязываться, я считал, что придумал веселую проказу, быть может, не вполне совместимую с дворянской честью, но я никому не хотел причинить зла, ты слышишь, Господи? Она зовет кровь и смерть, как те ведьмы, о которых болтали наши гасконские старики…»