Да какой там Апокалипсис
Шрифт:
Мальчик прямиком из психушки отправился на столичную площадь, снял с себя всю-всю одежду и стал всеми подвижными частями тела размахивать. А на улице холод собачий – зима, а на площади иностранцы – интересуются, про что он там машет. Ну, мальчик от обиды и холода кричать давай, что он не кот драный, а художник, а его тут не понимают, затирают, унижают. Иностранцы обрадовались, вот, говорят, творческую интеллигенцию обижают, надо защитить, и отвезли его к себе на родину. Они ж про котиков убиенных не знали.
Мальчик отогрелся, круассанами отъелся и пошел в галерею, картины свои предлагать. Ему там через
Другой бы на месте мальчика убил кого или с собой покончил, но он не смог, нерешительный, видать, был. А кошек и спичек в наличии не имелось. И мальчик решил обойтись тем, что есть. Отрезал себе пиписку и сшил из неё чудную маленькую шапочку. Кончено, злые языки говорили, что она хуёвая, но это от зависти, потому как художник на целый месяц стал почти Гогеном, без члена, зато знаменитым.
Диджереду…ист
Один дяденька здорово играл на диджериду. Труба такая большая, гудит низким голосом, австралийские аборигены придумали. В России инструмент редкий, а уж лучше дяденьки на нём никто не играл. Человек он был пожилой, заслуженный, со всякими званиями, артист-диджеридуист. Жил – поживал со своей тётенькой много лет в мире и согласии, да выступал для души.
В это же время жила одна девушка – вышивальщица. Тоже редкая профессия в наше время, особенно для девушки. Девушка, скажем честно, не очень юная, но милая, только не замужем. То ли некогда было, то ли не одна профессия несовременная у неё была.
Однажды девушка попала на концерт дяденьки и сразу же в него влюбилась. И стала ходить на все его концерты, в первом ряду сидеть, громко хлопать и глазами сиять. А дяденька глазами уж ослаб, из звуков только диджериду слышал, да «иди кушать», и то, только голосом жены, так что он девушку не замечал. Бедняжка измучилась совсем, вышивать перестала, сохла, чахла, таяла на родительских глазах.
– Что же ты не ешь, не пьёшь, вышивание забросила,– убиваются родители,– на нём цветы лазоревые, красота несказанная, выцвели совсем.
– Красота несказанная,– повторила девушка.
И вдруг, как подскочит, как схватит пяльцы и а ну давай вышивать. Родители обрадовались, а зря. Кабы знали, кабы ведали, что она шьет, может, и удержали, уберегли, а может, нет, судьба, она злодейка.
Закончила девушка работу и бегом на концерт к любимому. И так она сияла, что даже малочувствительный дедушка что-то почувствовал, тепло какое-то, прямо вот тут, с левой стороны, в груди. А как свет зажгли, девушка к нему кинулась и вместо букета вышитый чехол
Теперь после каждого концерта артист с девушкой чай пили, кофей-то ему нельзя было по здоровью, и даже днем гуляли по разным местам. А потом они долго воевали с родственниками за свою любовь. В конце концов, дяденька от тетеньки ушел, а дочка от родителей. И стали вместе дружно жить, как голубки. И у дедульки ниже пояса иногда сильно шевелилось, но не настолько, чтобы, ну, вы понимаете. Но молодая не огорчалась, главное – любимый рядом. И некогда ей было горевать. Она для дяденьки собственную Школу игры на диджериду открыла, кредитов набрала, рекламу и прочее организовала. Со всего мира к маэстро ученики поехали, медалей ему снова надавали всяких.
Трудно девушке приходилось, про вышивание забыла, всё время менеджмент отнимал. И характер у дедушки не сахар оказался, да инсульт случался. Но любовь зла, полюбишь и старого диджередуиста.
Только и слепа любовь. Не заметила молодуха, как муженёк переменился. Покрикивать стал на неё, и не всегда приличными словами, – то не так, это не эдак. Кофей стал попивать и даже коньячком баловаться. В школу, на работу, только свадебным генералом являлся, посветить солнцем, чтоб не утомляться, значит.
А потом вдруг исчез. Девушка ночей не спала, как водится, все больницы, все морги обзвонила, не могла найти дяденьку. Ну, «добрые» люди подсказали, что он её бросил, и девушка ушам своим верить не хотела. Плакала, кричала, к нему рвалась, а её не пускали. Да ещё срамили всяко, воровкой и негодяйкой обзывали. Опоили ли дяденьку, от старости ли с ним маразм приключился, только забыл он, как подарки дарил молодой женушке, «мудрым» голосом приговаривая, что, мол, жизнь молодую на меня кладешь, а как помру, с чем останешься, и добро свое на неё переписывал. Как хотел, да не мог, чего молодые мужики могут. Кто ж его знает, возраст это или там, где у других совесть, мхом поросло у старого пня.
Ну, и что? Да всё. Дяденька остался с тётенькой, Школой диджериду, почетом и всеобщим сочувствием, а престарелая девушка с долгами по кредитам, на которые дяденькины подарки ушли, да ещё с какашками, что в неё «добрые» люди со всех сторон бросали.
В дяденьку, кстати, тоже какашки бросали, пожилые тетеньки. Он ведь моду новую завел – стареньким дяденькам на молоденьких девушках жениться. А все почему, потому что они ему поверили, будто с молодыми у них ниже пояса все снова в исправности становится и даже дети родятся. Дяденька, будучи в маразме расставания, кричал, что у него с девушкой в ЭТОМ смысле все очень даже было.
А потом к ним Господь послал Смерть, к дяденьке и девушке. Она их по разным местам и развела, коли при жизни разошлись. Девушку к девушкам – песни петь да вышивать, а дяденьку в одиночку – думать, вспоминать, отчего у него сначала на диджериду и девушку тепло из груди шло, а потом холод. Чтобы лучше получалось, дяденьке непрерывно всю его жизнь показывали, настоящую, а не которою он себе придумывал и представлял. А сколько вечностей ему это кино будут крутить, одному богу известно.