Да, та самая миледи

Галанина Юлия Евгеньевна

– Вы ошибаетесь, – возразил Винтер. – Мой брат был Вашим вторым мужем, а Ваш первый муж жив еще. Назовите мне его имя, и поставлю его вместо имени Шарлотты Баксон… Не хотите? Нет?.. Вы молчите? Хорошо, Вы будете внесены в арестантский список под именем Шарлотты Баксон.

Неожиданно пришедшая в голову мысль оледенила мое тело. А не собирается ли он прямо сейчас привести приказ в исполнение. Он уже оформлен по всем правилам?

Подписи и печати на приказе не было…

Значит, пока он имеет не большую силу, чем столовая салфетка.

– Да,

да… – меланхолично заметил Винтер, доканчивая бутылку. – Да, Вы ищете подпись, и Вы говорите себе: еще не все потеряно, раз этот приказ не подписан; мне его показывают, только чтобы испугать меня. Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду Бекингэму, послезавтра он будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а спустя еще двадцать четыре часа, ручаюсь Вам, он будет приведен в исполнение.

Винтер потряс бутылкой над бокалом, но не сумел больше выдавить из нее ни капли.

– Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел Вам сообщить.

– А я отвечу Вам, милостивый государь, что это злоупотребление властью и это изгнание под вымышленным именем – подлость!

– Вы предпочитаете быть повешенной под Вашим настоящим именем, миледи? Ведь Вам известно, что английские законы неумолимы в преступлениях против брака. Объяснимся же откровенно: хотя мое имя, или, вернее, имя моего брата, оказывается замешанным в эту позорную историю, я пойду на публичный скандал, чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от Вас.

Публичный скандал и меня бы устроил. Уж я бы утянула за собой много громких имен, а, скорее всего, все эти умные люди быстро вразумили бы дорогого брата, чтобы он вместе со своим именем сидел тихонько и не лез в дела, в которых совершенно ничего не понимает.

Дорогой брат приложил к правому глазу пустую бутылку, как подзорную трубу, и посмотрел на меня.

– А, я вижу, что Вы предпочитаете дальнее странствие! Отлично, сударыня, – вино уже оказало свое обычное действие, и дорогой брат подобрел. – Старинная поговорка утверждает, что путешествия просвещают юношество. Честное слово, в конце концов Вы правы! Жизнь – вещь хорошая. Вот потому-то я и забочусь о том, чтобы Вы ее у меня не отняли. Значит, остается договориться относительно пяти шиллингов. Я могу показаться несколько скуповатым, не так ли? Объясняется это моей заботой о том, чтобы Вы не подкупили Ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при Вас еще останутся все Ваши прелести. Воспользуйтесь ими, если неудача с Фельтоном не отбила у Вас охоты к такого рода попыткам.

Размякший деверь попытался чмокнуть меня в щечку.

– А теперь – до свидания, сударыня. Завтра я приду объявить Вам об отъезде моего гонца.

Он с неохотой покинул нагретое кресло, расшаркался передо мною и вышел.

Значит, он ничего не знает о трещине в обороне Фельтона. Великолепно. Еще четыре дня в запасе, еще четыре.

Только бы он не послал именно Фельтона с приказом к Бекингэму. Но не должен – дорогому

брату доставляет безумную радость наблюдать холодность пуританского лейтенанта по отношению к прекрасной пленнице.

Отсутствие Винтёра придало мне куда больше аппетита, чем его присутствие, поэтому я продолжила ужин и съела все. Вода завершила трапезу. На другом конце столика вызывающе стояли бокал и пустая бутылка из-под испанского.

Пришло время опять читать молитвы и петь пуританские гимны.

Два человека дышали за дверью, не вмешиваясь и не стараясь меня остановить.

Один из них был часовым.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

УРОКИ РУКОДЕЛИЯ

Утро четвертого дня я посвятила тому, что разорвала все имеющиеся у меня носовые платки, кроме двух, в узенькие полоски. Полоски превратила в жгуты, а жгуты связала между собой, так что получилась душераздирающая веревка. К сожалению, выглядела она лучше, чем была на самом деле.

Потом я долго стояла у двери, вслушиваясь в шаги в коридоре, и, когда услышала, что идет Фельтон, забралась на кресло с веревкой в руках и принялась задумчиво изучать потолок.

Когда заскрипела дверь, я спрыгнула с кресла и, виновато улыбаясь, спрятала веревку за спину.

Фельтон был весь воплощенная официальность. Только глаза у него были красными и воспаленными, как у человека, который ночью не спал.

Я кинула веревку на кресло и села сверху. Пара узлов остались на виду.

– Что это такое, сударыня? – холодно спросил Фельтон.

– Это? – рассеянно сказала я. – Ничего… Скука – смертный враг заключенных. Мне было скучно, и я развлекалась тем, что плела эту веревку.

Фельтон быстро обшарил взглядом стены и потолок, заметил в стене над моим креслом массивный позолоченный крюк. Наверное, раньше на нем висел щит, а под щитом мечи. Его передернуло.

– А что Вы делали, стоя на кресле? – строго спросил он.

– Что Вам до этого? – носком туфли я выводила узоры на пьшьном полу.

– Но я желаю это знать! – не отступал Фельтон.

– Не допытывайтесь, – легко взглянула на него я. – Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.

– Ну так я сам скажу, что Вы делали или, вернее, что собирались сделать: Вы хотели привести в исполнение задуманное Вами роковое намерение. Вспомните, сударыня, что если Господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!

На полу среди загогулин появился крест.

– Когда Господь видит, – задумчиво и убежденно сказала я, – что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и позором, то, поверьте, Бог простит ему самоубийство. Ведь в таком случае самоубийство – мученическая смерть.

– Вы или преувеличиваете, или не договариваете! – воскликнул Фельтон. – Скажите все, сударыня, ради Бога, объяснитесь!

Я резко стерла крест и не менее резко ответила: