Да здравствует фикус!
Шрифт:
— Мне надо хлебнуть! Где мое кьянти?
Вошедший последним Равелстон протянул бутылку. Вид у него был просто затравленный, на неотступную Барбару он боялся даже взглянуть, глаза его умоляюще взывали к Гордону (ради всего святого, нельзя ли нам отсюда?). Гордон в ответ метнул сердитый взгляд (терпи! не трусь!) и подхватил под локоть свою спутницу. Пошли, Дора! Ага, по лесенке. Лови момент!
Умело, крепко поддерживая кавалера, Дора оттянула его в сторону. Сверху по неприглядной лестнице спускалась пара. Впереди, торопливо застегивая перчатки, молодая дама, за ней средних лет облысевший господин в черном пальто и белом шелковым кашне, с цилиндром в руке. К выходу господин прошел, словно бы никого не замечая;
23
«Труден Авернский спуск» (лат.) — слегка искаженная цитата из «Энеиды» Вергилия (VI 1268). Averni — Авернское озеро в Кампании, рядом с которым по легенде находился вход в подземное царство теней.
Нам сюда, вам туда. Равелстон замер у соседней двери, глядя на Гордона собачьими глазами (о Боже, не могу! неужели я должен!). Гордон сурово кивнул (мужайся, Регул! Долг выше смерти! Atqui sciebat quae sibi Barbara [24] . Это великий, самый пролетарский твой поступок!). Лицо Равелстона внезапно прояснилось от блеснувшей счастливой мысли: можно ведь просто так заплатить этой девушке, без ее услуг. Собравшись с духом, он вошел. Дверь закрылась.
24
Регул — римский консул, коварно казненный карфагенцами и явивший при этом необычайное мужество. Далее, обыгрывая созвучие имени проститутки с «варваром» (barbarus), Гордон вспоминает строку из оды Горация — «Знаток в своем пыточном деле варвар» (лат.).
Итак, пришли. Жутковатое убожество. Линолеум, газовый камин, огромная кровать с мятыми сероватыми простынями. Над изголовьем цветной снимок из «Звезд Парижа» — фальшивка, оригиналы отнюдь не так прекрасны. Черт возьми! На бамбуковой подставке у окна фикус! О, как нашел ты меня, враг мой? Ну, иди ко мне, Дора, хоть разгляжу, с кем я.
Ага, он уже, кажется, лежит, в глазах туман. Над ним склоняется личико с начерненными бровями. То ли выклянчивая, то ли угрожая, спрашивает:
— А мой подарочек?
— Сначала поработай. Неплохие губки. Ну, ближе, еще ближе. А-ах!
Нет. Не получается. Хотенье есть, а вот с умением проблема. Дух жаждет, плоть слаба. Еще попытку. Нет, никак. Надо бы винца (смотри трагедию «Макбет» [25] ). Так, последнюю попытку. Увы.
Что-то сегодня не того. Ну ладно, Дора, не волнуйся. Получишь ты свои два фунта. У нас оплата не сдельная, почасовая.
Он кое-как перевалился на спину.
— Давай-ка лучше выпьем. Вон там, у зеркала, бутылка, неси ее.
25
Имеется в виду сцена на пиру, где леди Макбет предлагает мужу «выпить вина и вновь мужчиной стать» (акт III, сцена 4).
Дора принесла. Что ж, хотя бы не согрешил. Непослушными руками Гордон приставил горлышко ко рту и запрокинул бутылку, но кьянти, не попав в судорожно сжатую гортань, хлынуло через ноздри — Гордон чуть не захлебнулся. Это его доконало.
9
Да уж, пришлось наутро протрезветь!
В тяжелой мгле забрезжило сознание, и Гордон, чуть разлепив веки, заметил непорядок со стеллажами. Во-первых, книги не стоят, а лежат стопками. Во-вторых, корешки сплошь белые; белые, глянцевые как фарфор.
Открыв глаза пошире, он шевельнулся. Движение моментально отозвалось стреляющей болью в самых разных частях тела (например, почему-то в икрах и висках). Лежал он на боку, щекой на твердокаменной подушке, под мерзким колючим одеялом, царапающим рот. Кроме острых болезненных прострелов он во всем теле ощущал постоянную тупую боль.
Вдруг, как подброшенный, он скинул одеяло и сел — да это полицейская камера! В ту же секунду желудок свело спазмами, кое-как Гордон дополз до стоявшего в углу унитаза, его несколько раз вырвало.
Затем начались минуты такой боли, когда казалось, что вот-вот придет конец: жилы лопнут, череп взорвется. Ноги подкашивались, свет жег глаза потоком раскаленной лавы. Сев на краю койки и обхватив голову руками, Гордон постепенно приходил в себя. Камера метра два на четыре, узким глубоким колодцем. Стены до самого потолка облицованы белой чистейшей плиткой. И как это они умудряются мыть ее там, наверху? Из шланга, что ли? В одном торце высокое оконце с сеткой, в другом, над дверью, защищенная решеткой лампочка. Вместо койки — откидная полка, в железной, покрашенной зеленой краской двери глазок с наружным откидным щитком.
Утомившись обзором, Гордон лег и вновь натянул одеяло. Причины своего пребывания здесь интереса не вызывали. Довольно отчетливо помнился вечер накануне; по крайней мере до того момента, когда он очутился у Доры, в ее логове с фикусом. А что было потом, Бог знает. Вроде какой-то скандал, его швырнуло наземь, звенело разбитое стекло. Возможно, он кого-нибудь убил. И наплевать. Отвернувшись к стене, он укрылся с головой.
Через некий промежуток времени лязгнула створка глазка. С трудом повернув одеревеневшую, казалось заскрипевшую, шею, Гордон увидел светло-синий глаз и кусок плотной розовой щеки.
— Чайку хлебнешь?
Стараясь приподняться, Гордон застонал, опять схватился за голову. Чай, конечно, был бы весьма кстати, но если с сахаром, это погибель.
— Да, пожалуйста.
Констебль просунул полную до краев фаянсовую кружку. Лицо молодого полисмена смотрело добродушно, белые ресницы и широченная грудная клетка напоминали ломовую лошадь. Речь его, хоть и простоватая, звучала бойко.
— Хорош видок у тебя был, как привели!
— Плохо мне.
— Ну, вчера небось было и похуже. А чего на сержанта-то кидался?
— Я?
— Кто ж еще? Прям-таки озверел, орал мне в ухо: «Как этот человек смеет качаться? Он пьян, я ему врежу!» По протоколу у тебя «пьяный дебош». Хорошо еще, так надрался, что кулаком в лицо сержанту не попал.
— Что мне теперь будет?
— Пятерик штрафа или две недели отсидишь. Сегодня разбирает судья Грум. Считай, повезло, что не Уокер. Тот-то трезвенник, крут насчет пьяниц.
Чай был таким горячим, что Гордон, не заметив приторного вкуса, залпом выпил кружку.
Злобный голос (явно того сержанта, которому он хотел врезать) рявкнул из коридора: