Далекая гейПарадуга
Шрифт:
Ты ждал нас у шлюза. Я видела на мониторах, как уцелевшие вышли наружу с поднятыми руками — а ты хладнокровно их расстрелял. Видела. И потому решила не доставлять тебе удовольствия.
Артём Велин
Интересно, сколько вас выжило? Думаю, немного. Очень немного. Или вообще никого?
Я уже послал сигнал в Бункер, и сейчас сюда идут пятеро добровольцев. За вездеходами. Они их получат. Получат свой шанс…
Почему-то я не чувствую вины в содеянном. Вы хотели выжить за чужой счет. Отсидеться за стенами.
Не удалось…
Становится
Мне даже люк не открыть. Автоматика! Я сижу, пялюсь в мутное обзорное стекло (оно, кстати, пуленепробиваемое — я проверил) и жду…
У меня есть еще одни баллон с кислородом, но он лишь немного отсрочит мою смерть.
Если ты жива — выходи. Увижу тебя напоследок, что ли…
Жаль, что мне так и не удалось поговорить с тобой.
Как я устал…
Елена Разина
Это глупо. Глупо… До невозможности. Сколько еще я буду здесь сидеть? Сколько еще ты будешь держать меня тут? Ты ждешь… Я знаю. Я чувствую. Ждешь, когда я выйду…
Сидишь в своей консервной банке, как паук в паутине и караулишь.
А мне некуда деться!
Артём Велин
Стекло запотевает, приходится постоянно протирать его мокрой от пота рукой. Все как сквозь воду. Мертвый шлюз, трупы у входа. Знаю, что тебя среди них нет. Я б узнал.
Выходи…
Пулемет не работает. Ничего не работает.
У меня есть только автомат, но я уже говорил тебе, что стекло пуленепробиваемое…
Выходи, любимая…
Елена Разина
Кислород на нуле. Можно заменить баллон. Их тут в достатке, но какой смысл? Теперь… Я выйду… Я уже иду…
Артём Велин
Выходи, любимая…
Елена Разина
Черная махина твоего танка, Тема, на фоне городских развалин смотрится жутко. Даже трупы в проходе не так ужасают.
Интересно, мне показалось, или когда я вышла, в недрах железного монстра раздался глухой щелчок?
Я тут, Тема, стреляй… Вот я! Стою перед жерлом орудия. Достойное я себе место выбрала, правда?
Стреляй! У меня кислорода еще на минуту!
Стреляй!
СТРЕЛЯЙ’!!
Да стреляй же, мать твою!
Стреляй…
Пожалуйста… Я не хочу умирать… так… Я не хочу… я не успею за баллоном…
Стреляй, любимый!
Илья Артемьев
Видимо нам врали. Датчики все равно показывают высокий уровень загрязнения за бортом. Гусев нервничает, но молчит. Но я вижу, как он косится на мигающий индикатор топлива.
Мы проедем еще пять километров, и вездеход умрет…
Даже думать не хочу, что будет дальше…
Катерина Довжук
КАЧИБЕЙСКАЯ ОПЕРА
Пройти следует мимо сиротского дома, мимо ателье старого Шойла, но не слишком далеко. Еще не видна знаменитая краснокирпичная громадина, где издавна, насколько хватает короткой памяти горожан, помещалось ремесленное училище; еще не слышен грохот трамвая, а уже пора убавить шаг
Ни за что с первого взгляда не разглядеть вам вывеску, некогда голубую с белыми буквами, теперь же — неопределеннейших цветов, вывеску, из которой грамотному человеку становится ясно, какой замечательный и необходимый в культурном обществе специалист был наш Соломон. Вывеска эта помещается на двери, и ее невозможно прочесть, не спустившись прежде по пятнадцати кирпичным ступенькам. Прописными буквами и теперь написано на ней все то же: НАСТРОЙЩИК. И ниже буквами помельче: подержанный инструмент.
Внутри сейчас мало что сохранилось. На стене слева от двери — старая афиша театра «Прожектор», на которой карикатурно изображены собаки, играющие в карты. Справа — рукомойник и узкая скамейка. Над дверью — медный колокольчик. Два колченогих, заросших паутиной табурета в центре комнаты.
Но что тут было прежде! Всю левую стену загораживало черное пианино. На нем имелась табличка, вравшая, будто инструмент этот был создан лично бельгийцем Лихтенталем. Дальше — открытый шкап со скрипками и валторнами, специальная тумба с инструментами, ключами и камертонами. Справа — рабочий стол, он же верстак, с разнообразными тисками, держателями, измерительными приборами, колбами, ящичками и другими приспособлениями, которые скорее уместны в мастерской алхимика.
За этим самым столом сидел Соломон вечером восьмого апреля, вечером, о котором теперь пойдет речь.
Похоронили Туманского. Город был сер, мрачен, словно весь прощался с Мойшей. На Соломоне и вовсе лица не было.
После похорон Соломон успел еще зайти на квартиру Туманского и забрать у хозяйки кота. Теперь кот скрипел суставами этажом выше, у Муси Лазаревны. Кот был временно оставлен там Соломоном, чтобы своим скрипом и кряхтением не мешал думать.
Соломон держал в руках газету, но текста не видел.
Похоронили Туманского, а вместе с ним все привычное мироустройство, сам порядок лег в землю.
И половина жизни Соломона. И половина его сердца.
Меланхолические размышления Соломона текли без всякого русла и системы, он вспоминал недавние события и далекие, живых людей и давно ушедших. Всё, всё было в прошлом. Сейчас только, со смертью Туманского, Соломон осознал окончательно, что будущего нет. И мысль эта грызла его изнутри.
От этого грызения Соломона отвлек визитер.
Никто не знал, откуда явился этот человек. После, конечно, придумали, что пришел он от Старого Базара, картинно прихрамывая и правой рукой то и дело опираясь о шершавый кирпич стен. Человек вошел в каморку и в жизнь Соломона внезапно и даже с грохотом. Весь он был мят, пылен и подозрителен. Правда, наблюдательному Соломону не удалось изучить посетителя как следует. И вот почему: едва распахнулась дверь и коротко звякнул колокольчик, как человек рухнул на пол, гулко и неуклюже. Так это выглядело, точно он держался только одной мыслью — добраться до спасительного подвала настройщика, чтобы найти здесь покой.