Далекий край
Шрифт:
– Там большое море – Нюньги-му, – вытаращил дед выцветшие глаза на чернолицых парнишек, облепивших его с обеих сторон.
– Дедка, ты нас не гоняй, – робко попросили ребята, – нам послушать охота.
– Ладно, ладно… Про охоту слушайте… Знать будете, что можно, что нельзя. Там речка, никто не знает, – нараспев продолжал старик. – Соболей, сказывали, там много. Каждый охотник на свою речку пошел. Гиляк ушел на свою… А ночью ветер начался. Ой-о-ой, какой был ветер! – покачал головой старик. – Страшно было. Снег упал, дороги не стало, все следы завалило. На другой день охотники домой
– Вот, не ночуй никогда в тайге, – учил дед ребятишек, – спи у речки, а то заблудишься. Проснешься и не будешь знать, куда идти.
Дед поморщил красный лоб, снял войлок и почесал плешину…
– Брат его нашел. Было дупло в елке. Тот гиляк развел костер, а сам залез в дупло. Он где-то убил выдру, связал с соболями на длинную палку и засунул свою добычу в дупло. Спал – тепло было, а ветер-то подул с моря, и ночью лесина упала – задавила его.
– Эй! На Мылке калугу ловят, а в Онда дед сказки рассказывает, – вдруг раздался из-под берега чей-то насмешливый голос, и тотчас же из-под густых ивняков, подмытых половодьем и склонившихся от этого к воде, вынырнула быстрая берестянка.
На ней, как на стреле, пронесся мимо бивака ондинцев знакомый парень. Это был молодой плешивый силач и озорник Касинга из соседней деревни Монголи.
– Бельды боитесь, – посмеялся он над Самарами. – Однако придется вам назад на Горюн кочевать, а на стрелке шесты стружить да на другую сторону их направлять, чтобы Бельды не догадались, где вы спрятались…
– Дурак, чего смеешься?! – заорал Падека. – Вот догоним тебя…
– Балбес!
– Побьем, тогда будешь знать, как подслушивать…
– А чего Касингу ругать? – вдруг вспылил Удога. – Конечно, отец, я тебе все время говорю – поедем воевать, – а ты что? Все отвечаешь: пусть, мол, они сами нападут. А мы что, будем все вот так сидеть и ждать?.. А люди будут смеяться над нами, что мы даже калугу ловить не едем… Там как раз калуга хорошо ловится, а мы на протоку за сазанами все ездим. Калуги не едим! А там как раз в гьяссу люди съехались…
Тут поднялся шум и крики. Ла подскочил к сыну. Он был трезвый и умный человек и хотел дать бой врагам под своей деревней, заманить их – это было бы выгодней… Но сейчас кровь бросилась ему в голову. Вмешались старики, и после долгих споров решено было ехать на лов калуги под Мылки, и если удастся, то попробовать помириться с Бельды. Но к войне быть готовыми.
Ла достал из-под крыши копье.
На траве подле жилищ Самары разложили сетки для лова калуги. Из тальниковых ветвей наломали палочки и накидали их на снасти.
– Сколько палок, столько пошли нам калуг, – просил Ла у Му-Андури.
Облачившись в цветное тряпье и надев пояс с погремушками, он прыгал, виляя крестцом, по кругу и бил в бубен, заколдовывая души калуг, чтобы они попались в сетку, подобно тому как попали туда тальниковые палочки.
Время от времени он садился отдыхать, и тогда кто-нибудь из стариков брал бубен и погремушки и начинал молиться, прохаживаясь по кругу и ударяя ладонью по тугой коже. Из-под крыш фанз и из свайных амбарчиков Самары повытаскивали луки со стрелами,
– Сколько червей в земле, столько убьем мылкинских, – говорили Самары.
Глава четырнадцатая. Ондинцы в походе
Утро…
Тик-ти-ка… Тик-ти-ка… Тик-ти-ка…
Фиюр-р-р…
О-до-до… О-до-до…
Кок-ку… Кок-ку… – на разные лады кричат птицы.
На острове весь лес в белых шляпках; в белом цвету кряжистые синествольные черемухи, яблони, рябина, краснотал…
Ветер шумит листвой великанов ильмов, ясеней, тополей и голубыми пятнами падает на воду.
Под красным глинистым боком острова, у белоснежных песков, ондинские гольды едут в лодках, толкаясь шестами о дно.
На пойме зеленеет высокий вейник. Шесты мягко уходят в илистое дно. В бурю волны, ударяясь об остров, обваливают здесь пласт за пластом. А сегодня тихо-тихо. Вода заманчиво серебрится на солнце, и запаленных парней от ее вида томит жажда.
– Я помню, раньше этот остров был большой, – кивает Ла на пойменный луг, – теперь его наполовину смыло…
– Тут раньше гнезда птичьи были, – пищит Уленда, – жили земляные ласточки, кулики яички клали. Я такую вкусную яичницу всегда тут ел!
– Ты, наверно, всех куликов на этом острове съел, – отвечал Ла. – Сам съел куликов и теперь горюешь!
– Я помню время, когда на большой горе пятьдесят соболей жило. Где у нас кладбище, там мой дед в пеньке двух соболей поймал. Вот как в старое время люди хорошо жили. У-ух! Холода и голода не боялись; пока терпели, то не жаловались, – тараторил дед Падека.
Ла отводит свою лодку от кручи. Полуголые, черные от загара парни, всем телом наваливаясь на шесты, с трудом преодолевают стремительное течение. Перекат грохочет. Слышно, как течение катит по дну камни.
Наконец песчаный мыс обойден. Тут небольшое расстояние, можно бы пройти бечевой на собаках.
Но навстречу из-за тальников плывет под парусом громоздкая лодка. Двое парней и две девки скрипят четырьмя лопатами-веслами. Худой чернобровый старик с подслеповатыми глазами и с ганзой во рту сидит у правила. Усы у него прокурены дожелта, щеки ввалились черными ямами, а скулы торчат острыми углами…
Глиняные кувшины с аракой, мешок проса и связка табаку, прикрытые камышовыми циновками, виднеются за гребцами, между мачтой и кормой.
– Батьго фу-у-у, – приветствует встречных Ла.
– Батьго, – кивает шляпой старик и подает гребцам знак поднять весла.
Парус спускают и сворачивают. Лодки сближаются и останавливаются под ивами, уткнувшись носами в глинистый берег.
Ла хватается руками за нависший над головой ствол и подводит свою корму поближе к лодке старика. Это Дохсо из рода Самаров, с верховьев реки Горюна.
Ла обнимает его за шею и целует в обе щеки. Удога и Пыжу лезут на корму, стоя на коленях, тянутся к старику и тоже целуют его. Дохсо достает табакерку, вертит табачные листья вокруг большого пальца, набивает трубку, раскуривает ее и передает Ла.