Далекий светлый терем (сборник)
Шрифт:
Константин недоверчиво поморщился:
– Ты глубоко забрался.
– Ничего подобного! Духовная литература была при князьях, потом при многочисленных царях, при советской власти. Потому у нас немыслимы авторы вроде Вальтера Скотта, Дюма, Жюля Верна, Уэллса, Эдгара По, массы всех этих вестернов, детективов, ужасников, фантастики, триллеров. У нас читать книгу – работа. Так и говорили «работает над книгой». А у них шло усиление спецприемов, как воздействовать сильнее на читателя, на его чувства, на его инстинкты. То есть, сперва узаконили чай и кофе, вот-вот узаконят марихуану, а сейчас
Константин пожал плечами:
– Я не читаю на языках. А такие книги у нас не переводят. Пилюли же дают человеку возможность жить в роскошной квартире, общаться с интересными людьми, как вот ты, к примеру, могу бывать везде, где захочу.
Павел усмехнулся, глаза остро блеснули:
– Но зато не знаешь, только веришь – есть я на самом деле или же игра твоего воображения? С которым ты споришь умно, умело, а я остаюсь в дураках?
Константин сказал кисло:
– Ну, я не сказал бы, что побеждаю в споре.
– Значит, я не воображение? Или твое воображение начало давать сбои? Все ли у тебя в порядке, дружище?
– Не сомневаюсь!
Похоже, ответ прозвучал излишне резко. Павел всмотрелся внимательнее, покачал головой:
– А не переел ли ты их? Неустрашимый рыцарь, герой Галактики, чей гордый девиз – защищать слабых, беречь женщин?
Константин скользнул по коробочке с оранжевыми пилюлями жадным взглядом. Через мгновение окажется в своем уютном мире, а она, эта женщина, останется в этом неприспособленном, отравленном выхлопными газами, где работы выше головы… Он, мужчина, уйдет в тыл, оставив эту слабую, ведь слабую же, на передовой?
Он еще не знал, что принял то решение, к которому давно шел. Пилюльки часто-часто застучали о раковину. Он автоматически открыл кран, но вместо воды закапала ржавая жижа.
Она жадно смотрела ему в лицо. Он шагнул к ней, взял за плечи. Глаза ее были трагически расширены, лицо бледное как мел.
– Да куда ты без меня? – спросил он, уже не замечая в своем голосе слабой нотки. – Пропадешь, мой жалобный зайчик.
Он расправил плечи, чувствуя плотно облегающую кольчугу. Пальцы правой руки обхватили рукоять двуручного меча, а на левой чувствовал привычную тяжесть щита с его красивым и гордым девизом. Он, рыцарь этого мира, остается в нем охранять и защищать свою женщину!
Псевдоним
Перелом произошел как-то сразу. На столе лежали почти готовые к сдаче три повести, два десятка невычитанных рассказов, со стола не исчезал роман – уже готова первая треть. Лампов готовился отдать все вместе, приближался первый юбилей – пятидесятилетие. В редакциях отнесутся благосклоннее, хотя вещи Лампова и так обычно проскальзывают в печать как намыленные, но юбилей надо выделять хотя бы количеством… но тут Лампов неожиданно для себя поднялся на следующую ступеньку в творчестве.
Он был уверен, что та, на которой находился ранее, и есть самая-самая высокая, и, глядя на предыдущие, говорил себе с добродушной улыбкой: «Каким же дураком я
Мгновенно увидел свои же произведения такими, какие на самом деле, и впервые рецензенты показались не идиотами, что ни уха ни рыла в творчестве, штампующими отрицательные рецензии по сговору с редактором, а людьми, опередившими его в понимании.
Мелькнула полувосхищенная-полузавистливая мысль: они ж еще тогда знали! Понимали! Умели! Стояли на этой высокой ступеньке! А он тогда жил еще червяк червяком…
Он пометался по комнате, принялся дрожащими руками запихивать эти недоповести, недорассказы, недороман в старые папки. Хорошо, не успел развезти по редакциям! Ладно, для читателей он останется автором трех заурядных книг, благодаря которым вполз в Союз писателей, а затем вдруг совершившим изумительный творческий взлет. Если бы отдал в печать эту лихую чушь, то вышла бы в журнале через полгода, а в издательстве через два, и потом – страшно подумать! – по ней бы судили о нем, Лампове… Стыдно было бы смотреть в глаза тем, кто умеет и кто понимает.
Лихорадочно возбужденного, прижимающего к себе обеими руками стопки папок, его понесло в коридор, там больно ударился локтем о дверной косяк.
У входа опомнился. Мусоропровод между этажами, а в «семейных» трусах только выскочи на лестничную площадку – соседи всю оставшуюся жизнь будут потешаться, пальцами показывать.
Положив рукописи на пол, он торопливо влез в спортивный костюм. Завязки папок затрещали, когда он снова суетливо подхватил всю груду, одна веревочка не выдержала, листки с шелестом разлетелись по прихожей.
Он ругнулся, опустился на четвереньки. Пальцы сгребали в кучу листки, а глаза автоматически выхватывали строки, воскрешали целые абзацы…
Жена, придя с работы, застала Лампова на полу. Он сидел по-турецки, вокруг лежали, усеивали прихожую, исписанные страницы. Лампов брал то один лист, то другой, подносил к глазам.
– Это же не халтура, – сказал он с раздражением. – Вот в продаже сапоги по сто девяносто рэ, а есть и по восемьдесят. За первыми – давка, а вторые – берут поспокойнее…Но пользу приносят и те, и другие! От первых – и польза, и вид, и удобство, вторые – только от грязи охраняют… Все с разной степенью гениальности сделано, только книги им подай самые-самые лучшие!
– Алеша, что с тобой?
– С сегодняшнего дня, Маша, я знаю, как писать по-настоящему! С сегодняшнего. Но сколько воды утечет, пока напишу по-нынешнему, пока прочтут, отрецензируют, в план поставят?.. А это, написанное, выбрасывать, что ли?
Жена переполошилась:
– Алеша, такой труд… Вспомни, как ты каторжно работал.
– В том-то и дело. Угрохал годы. Пишешь сразу несколько вещиц, в издательство несешь те, что вытанцовываются быстрее, другие оседают, созревают медленнее. Вот и скопилось… А ведь осталось только крохотную правочку – и можно бы в печать.