Далеко на севере
Шрифт:
Полтора часа он беседовал с Анной Марковной. Представляю себе его бешенство!
И ушел на лыжах через лес, бесстрашный, милый, всегда молчаливый, длинный мой дурак…
Долой эту тему. Извини меня, дневник, за всё эти банальности. Больше не буду. Продолжим наше хвастовство насчет обморожений. Вообще я заметила, что хвастаться в дневнике очень приятно. Потом почитаешь и думаешь, какая я хорошая, какая я умная, какая я энергичная, какая я дуся.
А я капризная, взбалмошная, эгоистическая ерунда. Вот я что. Я — ничтожество.
Кажется,
Одним словом, я провела сегодня в перевязочной почти весь день. Приехал консультант, собрал там всех обмороженных и, кроме того, что сам делал свое дело, еще нас подучивал, как кого лечить, куда кого отправлять, что у нас хорошо, что у нас плохо, что совершенно недопустимо.
Я санитарка, мое дело маленькое, но как-то у нас в перевязочной так повелось, что я выполняю функции почти сестры, а если обморожения, то и вовсе сестры. И несколько раз консультант обращался ко мне. И это было мне приятно, потому что, значит, он заметил, как я действую руками.
А действую я ими недурно.
Да, да, недурно, пускай это непомерное хвастовство, но недурно.
Анна Марковна поет насморочным голосом «Синий платочек». Какой ужас.
Все-таки я прилежная и я молодец. Подумайте, просто санитарка, а смотрите, что она записывает, — так можно сказать про меня, но никто этого не скажет.
Каждый раз, когда я встречаю капитана Храмцова, мне грустно с ним расставаться. Почему это? Ужас, как грустно.
И ничего в нем особенного нет, Капитан как капитан.
В общем, все это довольно смешно, если вдуматься.
Чепуха, Наташа, чепуха и смешной вздор. Мещанство.
А Шурик Зайченко позволил себе задать такой вопрос:
— Как ты смотришь, Наталья, на проблему любви во время войны?
Дурацкие намеки?
Я ему и отрезала:
— Никак не смотрю, Подумаешь — проблема! Смешно слушать.
— Нет, а все-таки?
И глаза у самого печальные-печальные.
— Да тебе-то что? — спрашиваю.
— Психологически интересно.
Пристал со своими вопросами. А у меня настроение кислое-прекислое. Храмцов ушел куда-то на ночь глядя, теперь этот психологические вопросы задает. И толстая операционная сестра Анна Марковна задает мне совсем странные вопросы:
— Не помните ли, Ната, лирическое стихотворение Александра Симонова «Ожидание»?
— Какое это «Ожидание»? И какого Александра Симонова? Константина?
— Да, да, Константина, ну, помните, где он пишет — обожди меня, обожди, я вернусь к тебе, я вернусь…
Шурик Зайченко, конечно, вспомнил. Она записала.
Оставили бы они меня в покое. И еще досадно, что я больше месяца ездила, а когда вернулась, так мы с капитаном Храмцовым всё время вели какой-то не тот разговор. Он мне говорил неприятности насчет огней и цветов в тылу и танцев, а я ему тоже гадости говорила. Ужасно глупо, ужасно.
Слышу:
— Наконец я вас оторву от ваших
Я молчу, притворяюсь, что сплю.
— Наточка, вы спите?
Раз пять спросила, сплю я или нет.
— Что? — спрашиваю.
Стоит Анна Марковна передо мною, в ватнике, в валенках, красная, толстая, улыбается так, что видны все золотые зубы.
— Простите, что я вас разбудила, Наточка, но у меня к вам глубоко интимное дело. Я хочу с вами посоветоваться. Дело в том, что я… я люблю.
Я чуть не прыснула.
И почему-то вспомнила, как Анна Марковна выглядит в коричневом теплом мужском белье, которое она давеча получила.
— Да, — говорю, — я слушаю вас, Анна Марковна.
Она совсем покраснела, мне ее даже жалко стало.
Свернула себе козью ножку, заложила ногу на ногу и говорит:
— Человек, которого я люблю, эвакуировался в Ашхабад, Может быть, вы слышали такую фамилию: Финкельман? Аркадий Витальевич Финкельмаи, он крупнейший специалист по газированным водам в Союзе. В Грузин есть Логидзе, у нас ~- Финкельмаи. Не слыхали?
— Не слыхала, — говорю.
— Очень жаль. Такой интересный, представительный мужчина, очень импозантная профессорская внешность. Седой, умеет одеваться. Даже воротнички не носил покупные, всегда на заказ, была такая специалистка в Ленинграде — Анна Ивановна, она ему специально делала кремовые воротнички.
— Ну?
— Я очень волнуюсь, что он… как бы вам это сказать… Он может забыть меня… И вот я написала ему письмо. Я хочу прочитать вам, Ната, это мой крик души.
Я слушаю. Наташа слушает письмо гражданину Финкельману в Ашхабад. Бедная Наташа. Голос у Анны Марковны дрожит и срывается, и ее главах слезы, нос покраснел, она очень волнуется.
«Мое сердце, Аркадии Витальевич, — слушаю я басовитый голос Анны Марковны, — наши дни, Аркадий Витальевич, где вы сейчас? Я не могу себе представить вас! Я помню ваш голос, как сон золотой, ваши манеры, изысканность ваших слов, вашу любовь к духам. Аркадий Витальевич, нас разлучила война, но мы еще увидимся, и я заключаю эти строки словами поэта: „Жди меня, и я вернусь, только очень жди, жди, когда наводят грусть желтые дожди, жди, когда снега метут, жди, когда жара, жди, когда других не ждут…“»
Анна Марковна всхлипывает.
Мне ее жалко, но что я могу поделать, мне и смешно.
— Мое сердце разрывается, Ната, — говорит Анна Марковна и продолжает читать стихи.
Потом она читает письмо, В письме она рассказывает приподнятыми словами о нашей жизни. А я слушаю и думаю, что бы мне ей посоветовать, Думаю и не могу придумать.
Я же знаю, что Финкельман не ответит из Ашхабада. Зачем Финкелъману из Ашхабада отвечать Анне Марковне?
Положение спасает Шурик Зайченко. Он позабыл свою полевую сумку и вернулся за ней. А может быть, это маленькая хитрость Шурика? Может быть, вовсе не в сумке дело?