Далеко от неба
Шрифт:
– Чего надо? – так и вздернулась она вся, с ненавистью глядя на тонкие синюшные губы бывшего властителя этих мест.
– Твой интерес, потом, смотри, не пожалей.
Аграфена Иннокентьевна нехотя сделала несколько шагов к кучке мужиков, как всегда, окружавших высокую худую фигуру хозяина.
– Пенсию который месяц не везут. Чем Василия встречать будешь? Какая радость на пустое брюхо и сухую глотку? Так?
– Моя забота, – огрызнулась Аграфена Иннокентьевна.
– Понятное дело, твоя. Только мы не по нынешним, а по прежним нашим законам проживать должны. Как тогда провозглашали? – Человек человеку кто?
– Друг
– Во. Правильные лозунги были. Мне, старику, деньги девать особо некуда. Сама знаешь – живу тихо, незаметно. – Он протянул Аграфене Иннокентьевне деньги. – Держи. Разбогатеешь – вернешь, не сможешь – поминать не буду. Держи, держи!
Аграфена Иннокентьевна руки навстречу не протянула, шага вперед не сделала. Рискнула глянуть в мертвые глаза Шабалина.
– Чего это ты раздобрел? То в упор не видишь, то последнее отдаешь.
– Интерес имею, – не смутился тот. – Кто раз одолжится, глядишь, во второй раз заглянет. А мне, старику, добрый гость в радость. Я ведь тебя не в первый раз выручаю. Не забыла еще?
– На том свете помнить буду.
– На том – ни к чему, а на этом – в самый раз.
– Боишься, что ль, чего?
– Чего нам с тобой бояться? Не сегодня-завтра из списков вычеркнут.
– С каких таких списков?
– Жильцов. Которые последние денечки на этом свете доживают.
– Не нужны нам твои деньги.
– Тебе не нужны, а Василию, пока оглядится да поймет, что к чему, еще как понадобятся. Не ждала, что срока не досидит? Или знала?
Иннокентьевна догадалась, что это и был тот вопрос, который вывел Шабалина ей навстречу, и еще больше насторожилась.
Их разговор привлек всеобщее внимание. Подходили, вытягивали шеи, прислушивались.
– А что, тетя Феня, может, сбежал Васька? У него не заржавеет, – выкрутился откуда-то сбоку Степка Добрецов.
– Какой он тебе Васька! – оборвала Аграфена Иннокентьевна. – Забыл уже, как я тебе занозы из задницы вытаскивала?
– Это по какому случаю такое происшествие? – без интереса спросил Шабалин и сделал Степке знак, чтобы уходил, не нарывался. Степка сплюнул и, ни слова не говоря, пошел прочь, замахнувшись на ухмылявшегося парня. Тот шарахнулся в сторону и чуть не упал, оступившись с деревянного тротуара.
– За нашими девками в бане подглядывал. А Вася его застал. Ну и посадил голым задом в шипишник. Если бы не я, еще неизвестно, какой мужик из него получился.
– А он до сих пор девками особо не интересуется, – сунулся было кто-то из подошедших мужиков, но, осаженный тяжелым взглядом Шабалина, спрятался за чью-то спину.
– Ты вот что, Аграфена, – по-прежнему спокойно, но уже с вполне уловимой угрозой не то в голосе, не то в выражении глаз тихо сказал Шабалин. – Насчет денег, как желаешь – понадобятся, в любой момент выдам. А Василию скажи, пусть забежит. Для его же пользы разговор будет. Передай – Шабалин все и про всех знает. А то наломает дров, потом не поправишь. Передашь?
Последние слова отдавали явной угрозой.
– Чего не передать, – тихо согласилась Иннокентьевна. И, словно спохватившись, громко добавила: – Только у него своя голова имеется. Чего ему меня аль тебя слушать? Сам говоришь – не жильцы уже.
Шабалин долгим злым взглядом посмотрел ей вслед, подозвал Шевчука, с опозданием притащившего ему новость о возвращении
– Беги к Чикину. Скажи, чтобы наготове был в случае чего.
– В каком случае, Илья Семенович? – попытался уточнить Шевчук.
Шабалин посмотрел ему в глаза и тихо сказал: – Много будешь знать, сдохнешь в два счета. Понял? И к Игорьку на всякий случай наведайся. Пускай ко мне вечером заглянет.
Резкими рывками одну за другой Василий оторвал и отбросил в сторону доски, которыми была заколочена дверь их старой избы. Потом тронул большой замок, поднял валявшуюся у крыльца железяку, подсунул под пробойник, надавил – железяка легко согнулась. Василий зло откинул её в сторону, обвел глазами заброшенный, заросший травой двор, сел на крыльцо и, прислонившись спиной к закрытой двери, закрыл глаза…
Словно во сне, он увидел, как бесшумно открывается перед ним дверь, как, двумя шагами преодолев темное пространство сеней с косым солнечным лучом поперек, падающим из маленького пыльного оконца, он открывает другую дверь и видит в залитой солнцем комнате за праздничным столом всю семью: пьяно и весело рассказывающего что-то громадного отца, повернувшуюся на скрип двери маленькую улыбающуюся мать в светлой мешковатой блузе, худого, по-мальчишески нескладного Ивана, исподлобья глядящего на отца, горбатенькую Поленьку на руках у нахмурившейся тетки Тамары; а чуть подальше, у выбеленного солнцем окна, стоял Виталий. Его фигура казалась темным силуэтом на ослепительном фоне. Но вот он шагнул навстречу, солнечный свет лизнул его широкие материнские скулы и блеклые отцовские глаза, широкий рот растянулся невеселой улыбкой, и Василий отчетливо услышал, как, вырвавшись из общего неразборчивого шума, его хрипловатый голос достиг открывшейся двери, у которой он так и застыл, не переступив порога, – не то в нынешнем своем виде, не то одиннадцатилетним подростком только что вернувшимся с реки и еще переполненным ощущением недавней свободы.
– А мне батя ружье купил…
Похваляясь, Виталий вскинул ружье к плечу и прицелился прямо ему в лицо. За столом все разом стихли, медленно одна за другой погасали улыбки, зазвенел разбитый стакан. Все повернулись и смотрели на старшого, на Виталия, который старательно целился в него. Так и сидели все неподвижно, словно навеки застыли на старой выцветшей фотографии. И только Иван вырвался из этой общей неподвижности – медленно-медленно он поднимался, раскрыв в беззвучном крике рот и протягивая тонкую мальчишескую руку навстречу так и не прозвучавшему выстрелу…
Василий слепо нащупал рукой замок и что было сил рванул его. Замок вылетел вместе с пробойником. Василий толкнул болезненно взвизгнувшую дверь, пересек темные сени, открыл вторую печально застонавшую дверь и вошел в избу.
Здесь было почти темно, пыльно, пусто; краски вещей были неразличимы; пахло сухими травами, пучки которых висели на протянутых через горницу веревках и сейчас с тихим, почти неуловимым шорохом закачались от сквозняка, роняя невесомые лепестки, листочки, пыль. Розоватый луч вечернего солнца, чудом протиснувшись сквозь щели ставни, тускло оконтурил розоватой пылью большую стопу посуды, стоявшей на столе, и отдельно, у края, большую отцовскую чашку с отбитым краем.