Далеко за полночь
Шрифт:
— Марк, Марк, — шипел сквозь зубы продюсер, закрывая глаза. — Сядь. Люди смотрят.
— Пусть смотрят! А ты открой глаза! Ты тоже смотри на меня! Я давно уже сам закрываю глаза, чтоб не видеть тебя, мерзость! А теперь прошу минуту внимания. Вот тебе!
Он выплеснул пиво в лицо Гитлеру, тот широко открыл глаза и тут же снова закатил их, а по щекам его разлился апоплексический румянец.
Толпа снаружи ахнула.
Услышав это, режиссер бросил на нее ехидный взгляд.
— Забавно, честное слово. Они не знают, приходить на помощь или не надо, настоящий
Он снова плеснул пива ему в лицо.
Продюсер, отвернувшись на своем стуле, лихорадочно стряхивал с галстука несуществующие хлебные крошки.
— Марк, ради бога…
— Нет, серьезно, Арчибальд. Этот парень воображает, что, если он напялит на себя грошовый мундир да за хорошие деньги будет с месяц корчить из себя Гитлера и если мы действительно соберем народ на этот митинг в Нюрнберге, великий боже, сама История повернется вспять; Время, о Время, поверни вспять свой бег, верни мне хоть на миг те дни, когда я был тупоголовым наци, поджаривающим евреев на костре! Ты только представь, Арч, как эта вшивота вышагивает к микрофонам и начинает вопить, а толпа вопит в ответ, и он в самом деле пытается встать у руля, как будто жив еще Рузвельт и Черчилль еще не лежит в могиле, и снова все будет поставлено на кон: орел или решка, но на сей раз будет только орел, потому что теперь они не остановятся у Ла-Манша, а пойдут дальше, пусть даже на этом они потеряют миллион немецких мальчишек, они растопчут Англию, растопчут Америку — разве не эта мысль крутится в твоей убогой арийской черепушке, Адольф?
Гитлер давился и шипел. Язык его вывалился наружу. Наконец, рванувшись, он высвободился и взорвался:
— Да! Да, чтоб тебя черти побрали! Побрали, зажарили и сожгли! Ты посмел поднять руку на фюрера! Митинг! Да! Он должен быть в фильме! Мы должны устроить этот митинг снова! Самолет! Как он садится! Длинные проезды по улицам. Белокурые девушки. Очаровательные белокурые мальчики. Стадион. Лени Рифеншталь! Из всех сундуков, со всех чердаков во тьму взмывают тучи черных повязок, они летят в атаку, сражаются и побеждают. Да, да, я, фюрер, буду стоять на митинге и диктовать условия! Я… я…
Он уже вскочил на ноги.
Толпа на автомобильной стоянке кричала.
Гитлер повернулся к ним и выбросил руку вперед в нацистском приветствии.
Режиссер, аккуратно прицелившись, ударил кулаком прямо в нос немца.
И тут же в кафе, визжа, крича, толкаясь, пихаясь и падая, ворвалась толпа.
На следующий день в четыре они поехали в больницу.
Старый продюсер вздыхал, сгорбившись, закрывая рукой глаза:
— Зачем, зачем, зачем мы едем в больницу? Навестить это… чудовище?
Режиссер кивнул.
Старик издал стон.
— Безумный мир. Сумасшедшие люди. Никогда не видел, чтобы так кусались, пинали, били. Эта толпа чуть не прикончила тебя.
Режиссер облизал распухшие губы и осторожно потрогал пальцем наполовину заплывший левый глаз.
— Я в порядке. Главное, я взгрел
— Покончить, покончить? — Старик с ужасом по смотрел на него.
— Покончить. — Режиссер медленно повернул машину за угол. — Вспомни двадцатые, Арч, когда в Гитлера стреляли на улице, но всегда промахивались, когда его били, но не забили до смерти, или когда он вышел из пивной за десять минут до взрыва бомбы, или когда в сорок четвертом в комнате для совещаний взорвался портфель с бомбой, а он уцелел. Он всегда был словно заколдованный. Каждый раз кирпич падал мимо. Так вот, Арчи, больше никакого колдовства, никаких чудесных спасений. Я еду в эту больницу, и когда этот недоделанный статист выйдет оттуда и его встретит ликующая толпа фрицев, я сделаю из него сопрано на всю жизнь, будь уверен. И не пытайся остановить меня, Арч.
— Да кто тебя останавливает? Двинь ему по яйцам и за меня тоже.
Они остановились перед больницей и тут же увидели, как вниз по лестнице с криком несется один из ассистентов — растрепанный, с безумными глазами.
— Черт, — произнес режиссер. — Ставлю сорок против одного, что нам опять не повезло. Спорим, этот парень сейчас скажет…
— Похищен! Исчез! — кричал ассистент. — Адольфа увезли!
— Сукин сын.
Они обошли кругом пустую больничную койку; даже пощупали.
В углу стояла медсестра, в отчаянии заламывая руки. Ассистент бессвязно лепетал:
— Их было трое, трое мужчин.
— Замолчи. — От одного взгляда на белые простыни у режиссера наступила снежная слепота. Заставили силой или сам пошел?
— Не знаю, не могу сказать, да, он все время толкал речи, пока они уводили его с собой.
— Толкал речи? — вскричал продюсер, хлопнув себя по лысине. — Господи, мало того что в ресторане с нас взыщут за поломанные столы, да еще Гитлер, возможно, взыщет с нас за…
— Обожди, — режиссер подошел к ассистенту и пристально посмотрел на него. — Ты говоришь, их было трое?
— Трое, да, трое, трое, точно трое.
В голове режиссера вспыхнула маленькая сорокаваттная лампочка.
— У одного из них квадратное лицо, мощный подбородок, мохнатые брови?
— Откуда вы… да!
— Другой такой маленький, тощий, как обезьянка?
— Да!
— А третий такой большой, я имею в виду жирный, обрюзгший?
— Откуда вы знаете?
Продюсер удивленно моргал, глядя на них.
— Что тут происходит? Что за…
— Дурак дурака видит издалека. Хитрец хитреца — тоже. Пойдем, Арч.
— Куда?
Старик все глядел на пустую кровать, словно ждал, что Адольф вот-вот снова материализуется.
— В машину, быстро!
Выйдя на улицу, режиссер достал с заднего сиденья машины справочник актеров немецкого кино. Он пролистал имена характерных актеров.
— Вот.
Продюсер посмотрел. В его голове загорелась та же сорокаваттная лампочка.
Режиссер пролистнул еще несколько страниц.