Дальнее плавание
Шрифт:
Галя медленно пошла домой.
И пока она шла, звезды уходили куда-то с неба, и блестящая звезда, что горела раньше перед ее глазами, тоже закрылась. Надвигались снежные облака. А когда Галя вошла на бульвар, то в вершинах обнаженных деревьев уже бушевал ветер. Потом он стих. И пошел снег, которого давно ожидали.
Мать была уже дома и топила маленькую печь. От груды мокрых щепок веяло сыростью. Лицо матери было крайне утомленным, и несколько темных полосок от сажи лежали на ее щеке. И стакан и тарелка, из которой Галя ела, были уже вымыты. Но дом еще не был убран.
С тех пор как не стало отца, мать
Мать встретила Галю, как всегда, с нежностью и с постоянной тревогой о ее здоровье.
— Ты не простудилась, Галя? — спросила она. — Снег пошел так неожиданно, с вьюгой…
— Нет, мама, — ответила Галя. — Ты не беспокойся о моем здоровье. Я ведь тепло одета.
Галя сняла свою шубку, стряхнула снег со своих волос — они стали еще тоньше, еще мягче от влаги. И, схватив с полки учебник истории, подсела к столу.
Мать никогда не мешала Гале заниматься. Она тихо возилась у печки, стараясь не стучать. И тепло, которое она с трудом добывала из отсыревших поленьев, наполнило наконец комнату до самого верха.
— Ты занимайся, Галочка, — сказала она, — а я лягу. Я что-то устала немного.
Гале стало жалко мать. Разве можно ей говорить о своих тревогах?
Мать тихо улеглась в свою постель.
Галя подошла к матери и нежно поцеловала ее.
— Да, мамочка, спи, — сказала она, — Я буду долго заниматься. Ты спи спокойно.
Она решила действовать и бороться со своими несчастиями сама.
Но то скрытое отчаяние, с каким она лишь час назад сказала эти же самые слова Анке и Ване, не покидало ее. И с этим же самым отчаянием открыла она свой учебник истории. О, как много пропустила она! Она пересчитала страницы. Их было целых сто. Она начала читать с конца.
Но отчаяния одного оказалось мало, чтобы преодолеть свою слабость.
Она сидела, зажав пальцами уши и низко склонившись над книгой; она даже видела эти строки и шептала их вслух, надеясь на свою чудесную память, но мысли не слушались ее. На этот раз это были не горькие мысли об отце. Это были другие мысли, которые бродили в ее голове без всякой цели, останавливаясь то на одном, то на другом. Наконец, она начала рассуждать о воле. Неужели она не обладает этой самой нолей? Этой способностью к действию, о которой говорил Ваня и которую называл он победой? Неужели природа, одарившая ее столь многими прекрасными способностями, которыми восхищаются все, не одарила ее этой одной, самой дорогой, самой драгоценной силой — волей, которая совершает такие великие чудеса, рушит все преграды и побеждает всех врагов?
Но что такое воля? Неужели это только сила, которая заставляет человека всегда делать то, что ему не хочется, — например, учить историю?
— Позвольте, — прошептала вслух Галя, — а что говорил Ваня?
В конце концов, он ей ничего не сказал, кроме своего «Действовать, действовать». Он смотрел на нее только так пытливо и так задумчиво, словно и он, как и все в классе, тревожится о ней, о ее золотой медали? Разве это не ее собственное дело? Но почему же ей было так стыдно перед Анкой и перед ним, именно перед ним, перед этим мальчиком, вернувшимся с фронта, с самого поля сражения? И откуда он взялся, и почему она думает
«А история?» — с ужасом подумала вдруг Галя.
И она с удивлением увидела, что стоит на том же самом месте, откуда начала свой урок, что ни одной строки она не запомнила, и что в комнате жарко от нагретой печки, и что ее сильно клонит ко сну.
Она стукнула кулаком по столу, встряхнулась, поднялась со стула и прошлась по комнате. Она все же решила бороться. Но едва только снова села за стол и, зажав уши пальцами, — зачем она зажимала уши, когда кругом было так тихо? — склонилась над книгой, как тепло, то самое тепло, которое с таким трудом весь вечер добывала для нее мать, охватило ее со всех сторон, проникло в каждый атом тела, стало туманить голову.
Она снова поднялась и снова прошлась из угла в угол.
«Надо же действовать», — подумала она.
Но сон покачивал ее даже на ходу. Ноги сами несли ее к кровати. Тогда она решила обмануть его. Она брызнула на свое лицо несколько капель воды. Они вызвали лишь неприятное ощущение мокроты и холода, но сна не прогнали. По-прежнему сон стоял рядом с Галей, глядел из раскрытых страниц книги, из постеленной матерью постели. Он плавал, казалось, в самом нагретом воздухе ее комнатки. Сон проникал повсюду, как проникает запах. И даже, мысли ее дремали, и дремала ее воля. И Галя ни о чем больше не могла думать, как об этом молодом всепобеждающем сне.
— Боже мой! — воскликнула Галя. — Но я ведь не заслужила его! Что же мне делать?
Но сдаваться она все же не хотела. Она решила обмануть его иным путем.
«Ладно, — сказала она себе. — Сейчас я лягу спать и встану рано-рано, когда мать еще не проснется, когда ни единый звук не нарушит тишины целого дома. Можно много выучить в эти ночные часы перед долгим зимним рассветом. Но как самой проснуться в такую рань?» Она хорошо знала, как тяжело это сделать в холодной, остуженной за ночь комнате.
Но Галя думала об этом недолго. Она взяла нож со стола и подошла к маленькой печке, над которой невысоко у трубы была протянута веревка — мать иногда сушила на ней белье. Теперь она была пустая. Галя ножом отрезала не очень длинный кусок этой веревки и смерила ее. Конец получился достаточный. Потом Галя быстро разделась, забралась под одеяло и, пока еще окончательно не заснула, привязала веревку к своей ноге. Другой же конец она привязала к железным прутьям кровати.
Она попробовала узел. Он был сделан крепко и сам никак не мог развязаться. Тогда она попробовала поджать ногу под себя, как она любила это делать во сне. Веревка ей в достаточной мере мешала.
Галя кивнула головой.
«Так-с, очень хорошо, Иван Сергеевич, — сказала она, мысленно обращаясь к учителю истории. — Мы будем действовать».
Должна же она хоть раз повернуться во сне, и тогда веревка натянется и Галя наверное проснется. Она проснется, встанет и засветит свой огонек в тишине и будет трудиться над историей, как Пимен.
Галя улыбнулась своей собственной хитрости и закрыла глаза…
И, пыль веков от хартий отряхнув, Правдивое сказанье перепишет.