Дальние снега
Шрифт:
Нина, понимая состояние мужа, молчала.
— Этот камень, — хрипло закончил Грибоедов, — поставила родная сестра Монтрезора… приезжала сюда из Тифлиса…
Он умолк.
«На Сенатской площади, — думал Грибоедов, — дети 12-го года обрекли себя на гибель, но были бесстрашны».
Грибоедов всегда смотрел на себя как бы со стороны, вечно устраивал проверку собственной смелости, словно опасаясь, достаточен ли ее запас у него. Поэтому испытывал себя и когда служил под началом генерала Кологривова, и позже, ввязываясь в бои, не приличествующие дипломату. Он не мог
Может быть, на следствии в Петербурге ему надо было бросить открыто в лицо палачам: «Душой я с ними и хочу разделить их судьбу»? Но что принесло бы это, кроме радости губителям?
Ему удалось в кабинете допроса похитить один из запечатанных в холст пакетов с самыми уличающими его письмами Кюхельбекера и передать их на волю другу Жандру. С врагом надо хитрить.
Он писал на каторгу Александру Одоевскому: «Есть внутренняя жизнь нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах и заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг…»
Да, подвиг! Их не сломят каторгой… Они выйдут оттуда, может быть, менее пылкими, но запасшимися твердостью…
Херсонесцы две тысячи лет назад клялись Зевсу, Земле и Солнцу, что не дадут в обиду свободу. Они верили: клятвопреступнику не принесут плода ни земля, ни моря, ни женщина…
«Я тоже клянусь вот сейчас быть верным во всем: в принципах, в человеколюбстве, в своих чувствах к этой женщине…»
Он посмотрел на Нину как-то странно, пронзительно.
— Прошу тебя, не оставляй костей моих в Персии. Если умру, похорони на Мтацминда, у монастыря святого Давида, — вдруг попросил он.
— Ну что за мысли, Александр! — испуганно воскликнула Нина.
— Ты помнишь:
За злато продал брата брат. Рекли безумцы: нет Свободы. И им поверили народы. Добро и зло — все стало тенью…Он не то задумался, не то запамятовал.
Нина закончила:
— Все было предано презренью, Как ветру предан дольный прах…— Дольный прах… — задумчиво повторил Александр Сергеевич. — Так ты обещаешь мне?
Обет
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
При въезде Грибоедова в Эчмиадзин все обитатели монастыря святой Гаяне вышли его встречать.
Сойдя с коня, Грибоедов приложился к кресту, протянутому патриархом.
Звонили колокола, покачивались хоругви и кадильницы, торжественно пели иноки священный гимн «Боже чудославный и присно пекущийся». В чистом воздухе синели струйки ладана, фиолетовыми пятнами выделялись ризы. Патриарх Ефрем — щупленький, с широкой седой бородой — взывал:
—
Казалось, вдали внимал ему величественный Арарат.
Монастырская высокая стена, своими круглыми башнями схожая с крепостной, многоугольные купола мрачноватой церкви, молчаливые монахи в черных рясах и островерхих клобуках — все уводило куда-то в далекое средневековье, а может быть, и за пределы его.
Грибоедов приказал казачьему отряду разбить палатки за монастырской стеной, отогнать коней на попас. Сам же со свитой, слугами и родственниками устроился в приготовленном на этот случай заботами Александра Гарсевановича большом каменном доме возле площади.
Толстые стены этого дома предназначены были для отпора всяческих стихий и бед.
Грибоедов и Нина поместились в угловой комнате, обогреваемой грубо сложенным камином. Слуги принесли походный столец, раздвинули его, положили возле тахты леопардову шкуру, и в похожей на келью комнате сразу стало уютно.
После ночевок под холодными шатрами на высоких горах, когда Нине приходилось натягивать чулки, связанные Талалой, здесь, конечно, была благодать.
К вечеру пошел сильный дождь.
— Знать бы имена сорока лысых! — серьезно сказал Александр Сергеевич, и Нина рассмеялась.
Это Маквала уверяла, что стоит записать на бумаге имена такого количества лысых, повесить тот лист на дерево, как дождь немедленно пройдет.
— Ты не думай, что Маквала глупышка, — заступилась Нина.
— Ну что ты! У Ежевички острый ум…
Александр Сергеевич усадил Нину в кресло напротив камина, сам сел на низкую скамейку у ее ног.
За окном дребезжали потоки в лопнувшей водосточной трубе. Свет оплывшей свечи в шандале едва освещал комнату. Потрескивали дрова в камине, отблески огня причудливо расцвечивали Нинино лицо, синий халат Грибоедова, перепоясанный толстым шнуром с золотистыми желудями на концах.
Нина протянула руку, взяла кинжал, лежавший на столе.
— Откуда он у тебя? — спросила она мужа.
Лицо Грибоедова стало таким, каким было возле одинокого камня на холме — замкнутым, строгим.
— Я помог умиравшему горцу… Он подарил… как побратиму…
Нина осторожно извлекла из ножен голубоватый клинок дамасской стали. Клинок сверкнул холодно и предостерегающе. Надпись на нем требовала: «Будь тверд душой».
Да, это очень важно и для жены Поэта — быть твердой душой. Она вдвинула клинок в ножны.
— Если кинжал переживет меня, отдай его достойному, — словно завещая, так же неожиданно, как у могилы Монтрезора, сказал Грибоедов.
— Ну что за мрачные мысли! — запротестовала Нина. Молодо, ослепительно сверкнули ее зубы. — Будем век жить, не умрем никогда! И всегда рядом…
«Милая девочка. Ну будем так будем».
— Ты знаешь, Нинуша, я, пожалуй, напишу письмо, — сказал он, вставая. Отвинтил крышку походной чернильницы, пристроившись на краю стола, начал писать Варваре Семеновне. И она, и муж ее, Андрей Жандр, — оба литераторы — были его давними и добрыми друзьями, и Грибоедов любил писать им.