Дальний край
Шрифт:
— Этой твоей страсти не сочувствую, — сказала Ольга Александровна. — Не могу взять в толк, — что тут хорошего?
Алеша посвистал.
— Начинаешь философствовать. Что хорошего в убийстве, зачем жизнь у птиц отнимать? Любопытно, вот и все тут.
Трам пробежал у Латерана. На вечернем небе вычертилась толпа апостольских статуй. Скоро открылась Кампанья. Все здесь было, как всегда: и акведуки, и стада курчавых баранов с пастухами в кожаных штанах, и голубые дали гор, и ощущения пустыни, вечности, величия.
— Все-таки, ты неправ, — сказала Ольга Александровна. — Помнишь,
— Может быть, — ответил Алеша. — Все-таки, мне хочется на охоту.
Он ничего больше не сказал, но мог бы прибавить, что ему также очень хочется в Геную, уплыть матросом на океанском пароходе, видеть разные земли, любить женщин разных стран, цветов, характеров. Он не говорил о том, что интересуется и дочерью Piccolo Uomo, и хорошенькой альбанкой с Испанской лестницы — и еще многим другим.
Между тем, трамвай стал подыматься в гору. По склонам тянулись виноградники. Все это золотело в солнце, а далеко внизу, в глубине покойной равнины, лежал удивительный город Рим. Купол св. Петра, господствуя над узкой полоской домов, был средоточием пейзажа, его величественнейшим моментом.
Сделав несколько поворотов, вагон остановился. Алеша с Ольгой Александровной слезли на площади маленького городка, с кривыми уличками, старинными колодцами, откуда девушки носят еще воду в кувшинах на головах, как во времена Цицерона.
— Есть хочу, — сказал Алеша.
Надо было подняться еще выше. Они сворачивали вправо, влево, наконец, Ольга Александровна увидела вывеску: «Roma sparita» — al Piccolo Uomo.
Прошли под навесом в небольшой дворик, где расставлены были столы. Виноградник заплел стены, и свешивался вниз, увивая решетку, переброшенную над двориком. Белели гипсы, обломки мрамора, статуэтки: дары задолжавших художников.
Алеша с Ольгой Александровной сели у края, откуда открывалась bella vista [25] на Рим.
25
красивый вид (ит.)
Тотчас подлетел Альфредо, черноглазый малый в лакированных ботинках, и по случаю жары — без пиджака.
Они заказывали обед, когда явился и сам Piccolo Uomo. Правда, он не выдавался ростом. Но живот его был замечателен, руки коротки, толсты.
— Для господ, — сказал он кланяясь: — есть осьминоги из Остии.
Алеша выразил мысль, что завтра они настреляют с ним столько куропаток, что хватит кормить немцев целую неделю.
Piccolo Uomo воодушевился, захохотал, чтобы показать Ольге Александровне, как именно они будут охотиться — изобразил руками, как он держит ружье, и несколько раз выстрелил толстыми губами.
Подали белое вино, знаменитое Фраскати. Ольга Александровна пила, ела жареных осьминогов, хохотала — ей было весело, как давно не бывало.
Piccolo Uomo притащил свои ружья — довольно убогие двустволки, одно даже шомпольное; другое — Лефоше, старинное, со смешными боковыми ударниками. Алеша особенно одобрил шомпольное и спросил, не участвовало ли оно в войнах Гарибальди. Piccolo Uomo
Потом явился устричник — старик с подкаченными у колен штанами, волосатыми ногами, в берете. Он имел вид моряка.
Купили устриц, подпоили и его, и хозяина, угостили Альфредо. Старик развеселился и сообщил, что бывал в России — Odessa, Taganrog. Рассказал, что прежде торговать было легче, — он носил устрицы по виллам, и господа давали по четыре, по пяти лир. За здоровье русских он выпил еще вина.
Когда пообедали, в головах шумело порядочно. Было необыкновенно весело, хотелось куда-то бежать, кричать, сделать что-нибудь глупое и милое — состояние, которое в Италии бывает нередко.
Взявшись за руки, они духом взбежали в гору над Фраскати, в лес, дошли до какого-то монастыря. Там сидели на ограде, смеялись, глядели, как синела внизу безглагольная равнина, напоминавшая своим покоем море.
Налево, на закате, виднелась полоска моря — у Остии. В Кампанье одиноко торчала башня. Направо, к Риму тянулся акведук; белели вершины Сабинских гор. В лицо веял ветер, как плеск воздушного океана.
— Ну, и отлично, — сказал Алеша. — Превосходно!
И, сняв шляпу, он помахал ею, как бы посылая привет далекому и дорогому.
Потом поправил волосы, растрепавшиеся от бега, голубые его глаза стали серьезней, и небольшим, но приятным тенором он запел:
O, che dolce e giovinezza, Che si fugge, tuttavia. Chi vuol esser lieto: sia! Di doman non e certezza! [26]26
О, как прекрасна юность ,
которая , однако , убегает.
Кто хочет быть счастливым : будь им !
В завтрашнем дне уверенности нет ! (ит.)
Как нередко бывает, за буйным весельем на Ольгу Александровну нашло мягкое, меланхолическое настроение. Ей не хотелось оставлять Алешу одного во Фраскати (он должен был ночевать у Piccolo Uomo) — стали приходить печальные, и разымчивые мысли. Притих несколько и он. Наступал вечер, кончался этот радостный день; надо было спускаться вниз.
В девятом часу он усадил Ольгу Александровну в трам, шедший в Рим.
— Я тебя завтра буду ждать, — сказала она ему на прощанье, слегка покраснев. — Как буду тебя ждать! Не опаздывай.
Она махнула ему из окна платочком. Трам отходил, Алеша с непокрытой головой медленно зашагал в гору.
Ольга же Александровна ехала по Кампанье в красных сумерках, и вид акведуков, овец, сбившихся стадами, далеких мертвых гор погружал ее в ту певучую меланхолию, которая свойственна Риму. Ей казалось, что все проходит и уже прошло, как века, пронесшиеся над этой страной. Угрюмые развалины у города представились могильными стражами — жизни Рима и ее собственной, маленькой жизни, проходящей свой зенит, и ее любви к Алеше — быть может, тоже перегибавшейся к закату.