Дальняя гроза
Шрифт:
Крушинского мучила бессонница. Он засыпал на короткое время, стонал, когда во сне мерещилась всякая чертовщина, снова пробуждался и после этого уже долго не мог заснуть. Тимофей спал крепко, но и он порой кричал среди ночи, словно стоял посреди степи:
— Анфиса!
— Что, дядя Тимофей? — спросонья испуганно спрашивала его Ариша. — Только я не Анфиса, я — Ариша...
— Ну, ладно, Ариша! — Тимофей злился на самого себя. — Разница какая? Одна сатана! Хочешь, женюсь на тебе?
— Не надо на мне жениться, дяденька Тимофей! Я вам и так помогать буду. Когда постираю, когда борщ сварю. А
— А подрастешь — к молодому переметнешься. Знаем мы вас как облупленных.
— В жисть от вас не сбегу!
— Слыхали... Хорошо ты баюкаешь, да сон не берет. А спохватишься — тебя и след простыл.
— А куда мне бежать? Одна надежа на вас.
Крушинский прислушивался невольно к этому странному разговору, то удивляясь его откровенности, то опасаясь за Аришу. «А в самом-то деле, каково ей одной жить среди двух мужчин? И вырасти она не выросла, и подросла уже до той черты, когда недалеко и до греха. А Тимофей, ожесточенный на Анфису, уже и о женитьбе заговорил». И Крушинский решил не давать Аришу в обиду, попытаться образумить Тимофея, если тот сойдет с тормозов.
Оказалось, однако, что его вмешательства не потребовалось. Тимофей относился к Арише бережно, как к дочке, не позволял делать тяжелую работу, оставлял лучшие куски, чтобы не отощала. Была Ариша трудолюбивой как пчелка, приспосабливалась к любым, самым тяжким условиям и никогда не роптала. Она и минуты не сидела без дела, и все ей было с руки: она и шила, и вышивала, и готовила обед, и колола дрова, как будто ее с малых лет учили всему этому.
Шли дни за днями, как вдруг произошло неожиданное, враз повернувшее ход событий в совершенно противоположном направлении.
Ветреной ночью, когда с мрачного, тяжелого неба стал срываться первый снежок, а в доме благодаря стараниям Ариши в печке весело трещал хворост, кто-то с улицы боязливо дотронулся до ставни.
— Стучат... — сразу же встрепенулась Ариша.
— Ветер никак не перебесится, — сонно отозвался Тимофей.
Крушинский уже крепко спал и не слышал того, что произошло дальше. Через несколько минут сквозь завывания ветра послышался теперь уже отчетливый стук в ставню.
— Кому там не спится? — сердито сказал Тимофей, нехотя слезая с кушетки.
Он прихватил костыль и пошел к входной двери, светя перед собой коптилкой.
— Кто там? — громко спросил Тимофей.
Никто не ответил на его вопрос.
— В молчанку играть будем или как? — разозлился Тимофей. — Кто там стукотит, я спрашиваю!
И вдруг совсем рядом, прорываясь сквозь завывание ветра, жалобно прозвучал голос, который Тимофей узнал бы и в свой последний час:
— Я это, Тимоша... Я, Анфиса...
Тимофей рывком отбросил засов, распахнул дверь. Ворвавшийся в коридор ветер задул ночник, и он не видел, а лишь чувствовал, как через порог шагнула женщина, закутанная платком, с которого на Тимофея, стоявшего в исподнем белье, сыпануло мокрым снегом. Женщина кинулась к нему, будто хорошо видела его в темноте, обхватила сильными холодными руками, и Тимофей ощутил на груди ее трясущуюся голову и капли влаги — то ли слезы, то ли тающие снежинки.
— Погоди, погоди, — неловко проговорил он, ошеломленный встречей. — Еще застудишь меня.
— И
— Пойдем, пойдем, — торопливо позвал он, словно боялся, что она как внезапно появилась, так же внезапно и исчезнет в снежной тьме.
Они вошли в комнату, Тимофей подцепил из печки уголек, зажег фитиль. Коптилка неярко засветилась. Он поднес крохотное дрожащее пламя к самому лицу Анфисы, как бы желая удостовериться, что это именно она, а не какой-то другой человек. Но то была она! Она часто дышала ему в лицо, запыхавшаяся, счастливая, разгоряченная долгой ходьбой и легким морозцем.
— Ты?! — вскрикнул Тимофей.
— Живой! — опустошенно и потерянно сказала Анфиса и, качнувшись, опустилась на табуретку.
— Живой, куды я денусь, — приходя в себя, сказал Тимофей. — Да вот гляжу, и ты живая.
Анфиса всмотрелась в него, пытаясь по глазам прочитать его мысли.
— Не рад мне, Тимоша? — удивилась она.
Тимофей помолчал, потом ответил спокойно и вроде бы равнодушно:
— Рад — не рад, какая в том разница.
— Чует мое сердце, что не рад, — испуганно проговорила Анфиса и, бросившись к Тимофею, крепко обхватила его руками, прижалась всем телом.
— Чего об этом зря гутарить? — отвел взгляд Тимофей.
— Любый мой! — задыхаясь от нежности, прошептала Анфиса. — И где я только тебя не шукала... Не верю, что нашла...
— Шукала, да не там, где надо, — еще сильнее нахмурился Тимофей. — Когда хорошо шукают, так находят.
— Так все одно, нашла же, — жалобно сказала Анфиса. — Только не верю я, Тимоша, в свое счастье, убей меня, не верю. Неужто это ты?
Тимофей сел на кушетку, отчужденно отвернулся от Анфисы, будто ее и не было рядом.
— Ну хорошо, откроюсь тебе чуток. Только побожись, что никому ни единого моего словечка не перескажешь.
— Еще чего — божиться! — фыркнул Тимофей. — Ясное дело, никому не скажу.
Анфиса долго молчала, не зная, как ей начать. И наконец решилась.
— Красные меня к белякам послали, Тимоша. Можешь ты это понять? И там я что мне велели красные, то и сполняла.
Тимофей рывком обернулся к ней.
— И долго ты думала, как бы поскладнее сбрехать?
— Не веришь? — вскрикнула Анфиса.
— А как докажешь?
— Как же я тебе докажу, Тимоша? Только своей чистой душой.
— Ладно, спи, — коротко бросил он. — Утром поговорим. А за красных ты не прячься, у меня свидетели есть...
Он лег, устроился поудобнее и вскоре захрапел.
Анфиса лежала на краешке кушетки безмолвная, потерянная. Разве такой представляла она себе их встречу?
Полная дурных предчувствий, она задавала себе вопросы, не находя на них ответа. Что случилось с Тимошей? Может, у него другая женщина? Или кто-то наговорил на нее? Да и как ей теперь отвечать на вопросы Тимофея? Она то вдруг решалась открыться ему во всем, рассказать и о Шорникове, и об Илье, и о том, какие задания она получала от них и какие сведения передавала. И даже о Ксении. Но тут же обрывала себя, внушая, что не имеет на это права, недаром же Шорников не раз так строго предупреждал ее о сохранении тайны. Да и поверит ли он ей, даже если она ему во всем откроется? Ведь не может она ему доказать.