Дальняя гроза
Шрифт:
— Я помню: ты был паяцем. Был циником. Но что-то не помню, чтобы ты был философом.
Кешка хотел возразить ему, но в этот момент в классе появились Кранценбах и Галингер.
— Хорошего понемножку! — почти пропел Галингер. Видимо, «посошок на дорожку» еще более взбодрил и воодушевил его. — В заключение один эксперимент! — торжественно объявил он. — Я заключил пари с майором Кранценбахом. Блицурок немецкого языка! Тебе, — он ткнул пальцем в Кешку, — и тебе, — такой же жест в сторону Вадьки, — надлежит написать одну и ту же фразу на немецком языке. Вот мел. Прошу к доске!
Кешка
— Пиши! — громогласно, точно вручая Кешке награду, провозгласил Галингер и продиктовал: — «Русские должны умереть, чтобы жили мы». По-немецки!
Кешка диковато оглянулся на стоявшего поодаль Вадьку и судорожно, ломая мелок, принялся писать. Поставив точку, перевел дух.
— Черня Давыдовна поставила бы тебе двойку, — спокойно отметил Вадька. — В одном предложении ты сделал три ошибки. А еще переводчик!
Кешка рукавом вытер пот со лба.
— А теперь ты, — приказал Галингер.
— Что? — не понял Вадька.
— Напиши это же предложение. Но без ошибок.
Вадька протянул руку за мелом. Кешка проворно сунул его в ладонь. Офицеры с напряженным вниманием, как если бы перед ними разыгралась испанская коррида, смотрели на Вадьку.
Вадька подошел к распахнутому окну и, размахнувшись, швырнул мел в темноту.
— Очень хорошо, — почти ласково произнес Галингер. — Теперь я не смогу спасти тебя.
— Я выиграл пари, Отто! — радостно вскричал майор. — Я был прав! Ты ничего не докажешь этому ублюдку, так как он — большевистский фанатик!
Вадька понял почти все, что сказал Кранценбах.
— Что ж ты не переводишь, господин переводчик? — спросил Вадька, повернувшись лицом к Кешке. — Переводи! Не хочешь? Тогда я тебе скажу по-русски. Помнишь школу? Какое слово ты написал первым на такой же доске? Забыл? Ты написал «ма-ма». А потом ты написал «Ро-ди-на». Забыл? А теперь, даже если останешься жив, ты мертвец. Можешь перевести своему господину майору. Как его там — Кранценбах или Кранценберг?..
И пошел к двери. Он не знал, куда идет и зачем. Спускаясь по ступенькам крыльца, он услышал, как за спиной коротко лязгнул взведенный курок пистолета.
Вадька не остановился. Сейчас ему было страшно только оттого, что о его гибели не узнают ни мама, ни Ася, ни Антонина Васильевна, никто. Наверное, мама получит извещение о том, что младший сержант Ратников Вадим Павлович пропал без вести.
Остановившись посреди школьного двора, он услышал отчаянный вскрик Кешки:
— Не убивайте его! Не убивайте!
Усмехнувшись, Вадька брезгливо подумал: «Просит, как за себя...»
Он знал — сейчас прозвучит выстрел. Очень не хотелось умирать, и он даже за мгновение жизни отдал бы сейчас все, кроме того, что требовал от него Галингер. Сейчас Кранценбах выстрелит, и самое непоправимое будет в том, что в тот же миг не станет Аси, не станет мамы, школы и даже Кешки, с которым они вместе закончили десятый, вместе вступали в комсомол, вместе пошли в армию, и вот понадобилась война, чтобы разъединить их навсегда.
Вадька понимал, что чуда не произойдет
— Может быть, не сейчас? — раздался голос Галингера. — Возьмем его с собой. Любопытный субъект. Он может нам пригодиться.
— Неисправимый щелкопер! — взорвался Кранценбах. — Кто будет с ним возиться в то время, как мы идем на Москву? У тебя еще будут сотни таких экземпляров, если ты не устанешь их исповедовать.
И он прицелился в Вадьку...
Эпилог
В одной из передач, посвященных Дню Победы, по телевидению показали вроде бы самую обыкновенную фотографию, которую прислал майор в отставке Гавриил Петрович Полянский. Он сообщил, что фотография эта хранится у него с самой войны, что найдена она была в кармане гимнастерки у убитого младшего сержанта-артиллериста. Ветеран высказывал надежду, что, возможно, найдутся люди, которые узнают изображенных на ней четверых юношей, тем более что на обороте фотографии есть пометка: «Нальчик, июнь 1940 года».
И как это нередко бывает, случилось чудо. Первым откликнулся кавалер трех орденов Славы Иван Анисимович Гридасов. Он утверждал, что узнал на снимке бойца стрелковой роты Михаила Синичкина, с которым вместе выполнял задание по уничтожению немецкого танка на высоте 261,5 в начале июля сорок первого года.
О Тимофее Тимченко — пограничнике Н-ской заставы — рассказал в своем письме генерал-майор Резников.
И самым неожиданным было то, что о последних днях Вадима Ратникова и Иннокентия Колотилова поведал гражданин ГДР, журналист Отто Галингер. В декабре сорок первого, будучи военным корреспондентом, он под Москвой попал в плен, со временем переосмыслил свое мировоззрение, стал убежденным антифашистом. Случайно он увидел именно эту телепередачу и написал большое письмо в адрес советского телевидения. К письму он приложил свою книгу «Русский характер», изданную уже после войны. В ней почти со стенографической точностью автор воспроизвел (конечно, по памяти) свою беседу с младшим сержантом Вадимом Ратниковым. Галингер сожалел, что в этом диалоге больше говорил не Ратников, а он, а надо бы наоборот.
Что касается довоенной жизни школьных друзей, то о ней во всех подробностях рассказала Антонина Васильевна — их бывший классный руководитель, заслуженная учительница Российской Федерации, которая, хоть и давно уже на пенсии, все еще руководит в этой же школе литературным кружком «Родник».
К именам погибших на войне учащихся школы, высеченным на обелиске в школьном дворе, добавились имена Тимофея Тимченко, Вадима Ратникова и Михаила Синичкина. Нет только имени Иннокентия Колотилова...