Дальше живут драконы
Шрифт:
Потянулись долгие тюремные дни, полные вынужденного безделья и мучительной неизвестности, прерываемой вызовами на допросы к следователю. Там Манаков узнал, что Зозуля давно был на примете у милиционеров и его все равно бы арестовали, но тут в поле зрения органов, на свое горе-злосчастье, попал и Виталик. Вспомнилось предостережение шурина – Мишки Котенева. Хотя чего уж теперь? Благо, сестра не забывает, регулярно от нее поступают передачи – сало, чеснок, лук, фирменные сигареты. Все это делил Юрист.
Постепенно Виталий привык к камерному бытию, если, конечно, к нему можно привыкнуть.
Подъем, уборка камеры, очередь к параше и умывальнику, завтрак, игра в шахматы и шашки, надоевшая болтовня с соседями по камере – каждый ежедневно
Потом обед, тянущееся, как патока, время до ужина, прием пищи, – если ей можно назвать то, что шлепали из черпака в миску, – а там и отбой. Хорошо еще, научился забываться в условной, нарушаемой стонами и храпом тюремной тишине, а в первые ночи никак не мог уснуть, все ждал мести Мони – бродяги и хулигана, неизвестно зачем прикатившего в Москву из города Ташкента, столицы всех бродяг.
Многому научился Манаков и многое узнал. Научился есть то, от чего бы раньше брезгливо отвернулся; научился жить и заниматься своими делами, когда кто-то восседал на унитазе на глазах всей камеры; научился молчать на допросах или изворотливо лгать следователю. И все время мучила, не давала покоя мысль: а что же драгоценный шурин, почему не хочет помочь? Ведь стоит только Виталику открыть рот, и следователь будет готов простить ему многое, если он расскажет хотя бы часть того, о чем даже не догадывается жена Котенева, в девичестве Манакова. Но Виталий молчал и ждал – не может же Мишка напрочь забыть о родственнике.
Узнал Манаков тоже весьма многое – как «опускают», ставя человека на самую низкую ступеньку в негласной внутренней тюремной иерархии, заставляя его делать противное природе полов. Узнал, как переводят «опущенного» в разряд «обиженных» и, приклеив ему этот страшный ярлык, отправляют с ним в зону. А тюремный телеграф работает без перебоев, и все знают все и обо всех – ничего не утаить, ничего не скрыть. Узнал, как надо говорить с адвокатами, чего опасаться на допросах, как скрывать недозволенные предметы при внезапных обысках в камерах…
Менялись обитатели нар, но Юрист оставался – дело его оказалось длинным и запутанным, многоэпизодным, с «картинками», как говорил он. Время от времени на него находила блаж поразглагольствовать на правовые темы, и тогда вся камера с интересом прислушивалась к суждениям старшего…
– Законодатель мудр, – покуривая «Мальборо» Манакова, авторитетно вещал Юрист. – Знаете ли вы, что в проклятой царской империи суды присяжных выносили до сорока процентов оправдательных приговоров? А наши сколько? Ноль целых, ноль десятых. Журналисты пишут в газетках об особых тройках времен культа. Но разве сейчас в суде не та же самая тройка, состоящая из зависимого от властей судьи и неграмотных в правовом отношении заседателей? Адвокаты? А я отвечу – блеф! Внесут в последний день следствия хилое ходатайство, которое через полчаса отклонят. Они не имеют права самостоятельно собирать доказательства, истребовать документ, допрашивать свидетелей защиты и процессуально оформлять их показания, не могут обжаловать действия следователя, отклонившего ходатайства защиты или обвиняемого. А почему? Потому, что у нас процессуальный кодекс лишает возможности защищать свои интересы всех, кто участвует в процессе. В том числе и нас с вами. Вон, Манакову нашли модного адвоката, а тот только бумажки строчит, да жалобно вздыхает. Как пить дать, впаяют Виталику срок. На суде огласят резолютивную часть определения, а само определение напишут потом. И жаловаться некому потому, что в законе одно, а на деле совсем другое. Можешь, конечно, дописаться со своими жалобами аж до Верховного суда. Ну и что? Там раз в три месяца собираются солидные дяди для рассмотрения протестов на судебные решения по делам. Но рассматривают до сорока дел сразу! Вылезет какой-нибудь заслуженный правовед на трибуну и бодро изложит другим, сладко дремлющим в креслах, суть
Манаков слушал и кивал головой – все так, кругом прав Юрист. Адвокат действительно только тяжко вздыхает и репетирует речь, а судебное разбирательство неумолимо приближается
Суд в памяти Виталия почти не отложился – только запомнилось заплаканное лицо сестры, сидевшей в первом ряду, почти рядом со скамьей подсудимых. Ее полные отчаяния глаза неотрывно смотрели на брата, и жалкая улыбка кривила губы.
Судьей была полная пожилая женщина с растрепанным пучком на затылке, сжавшая в нитку и без того на редкость тонкие губы. Прежде чем сесть в судейское кресло с высокой спинкой, она тщательно расправила складки платья – строгого, темного, туго обтягивающего ее располневшую фигуру.
«Ведь у нее, наверное, есть муж, дети, – внутренне сжавшись от ожидания тягостной процедуры, размышлял Виталий. – Возвращается она вечерами домой, готовит ужин, кормит семью, давится, как все, в транспорте, выстаивает длинные хвосты очередей в магазинах, а по утрам втискивается в траурное платье и едет решать судьбы неизвестных ей людей, которых она, может быть, никогда больше не увидит. Поставит свою подпись под приговором – и решена судьба на много лет. И опять домой? Неужели она может спать спокойно, неужели ей никогда не снятся лица тех, кого она осудила? Возможно, даже к высшей мере? Ведомо ли ей чувство сострадания и жалости или все давно заслонили сухие строчки параграфов и статей? Возник ли некий раздел между тем, что она делает здесь, в зале суда, и тем, как живет за его стенами?»
Заседатели ему тоже не понравились. Слева от судьи сидел худощавый мужчина с повадками отставного военного и рядами разноцветных орденских планок на сером пиджаке. Справа ерзала в кресле молоденькая девчонка с неестественно ярким румянцем на щеках – от волнения раскраснелась или неумеренно нарумянилась?
– Слушается дело… – глуховатым голосом начала судья, и Манаков опустил голову, уставив глаза в плохо помытый пол.
Зачитывали какие-то бумаги – с точки зрения Виталия, совершенно никчемные, – но его адвокат довольно кивал лысоватой головой, тщательно записывая что-то в блокнот. Бездумно следя глазами за быстрым бегом его шариковой ручки, Виталий вдруг почувствовал, что все происходящее вдруг перестало волновать его. Перегорел?
Судья вела заседание в бодром темпе, словно торопилась поскорее отправить Манакова в отдаленные места, освободив себя, присутствующих в зале и огромный город за его стенами от преступившего закон человека.
Речь прокурора была краткой. Говорил он высоким, звонким голосом любимца учителей, хорошо вызубрившего урок. Глядя поверх голов сидящих в зале, он просил суд назначить Манакову срок – пять лет лишения свободы.
Виталий отвечал на вопросы, особо не задумываясь над тем, как выглядит и что говорит, правильно отвечает или делает себе хуже. Допросили свидетелей, зачитали характеристики и объявили перерыв. Сестра рванулась к барьерчику, отделявшему брата от свободных людей, и милосердные конвоиры дали ей возможность перекинуться с Виталием несколькими словами.
После перерыва заседали долго: выступал адвокат, просивший суд о снисхождении с учетом положительных характеристик подсудимого. Он проникновенно говорил о целях и задачах уголовного наказания, должного помочь осужденному осознать вину и твердо встать на путь исправления.
Судья слушала адвоката с непроницаемым лицом, отставник-заседатель морщился, как от зубной боли, и. слегка массировал кончиками пальцев левую сторону груди. Молоденькая заседательница прижимала ладони к щекам, и видно было, что ей тоже хочется что-то сказать, но она не решается.