Дальтоник
Шрифт:
— Вот, значит, как сейчас работает управление полиции Нью-Йорка, — сказала Кейт, просмотрев короткий полицейский рапорт.
— Чего вы хотите, люди перегружены, — отозвался Перлмуттер.
Значительную часть комнаты занимали холсты, сложенные один на другой. На стенах висели только две большие картины, обе незаконченные. Абстрактные композиции в виде ярких полос на белом фоне незакрашенного холста.
— Как они вам? — спросил Перлмуттер.
— Ничего революционного, но хорошо.
— В них ощущается строгость и одновременно легкость. — Он подошел ближе. — Посмотрите, эти цветные ленты словно скользят по поверхности.
— Да вы просто искусствовед, —
— Неужели? — Веснушчатые щеки детектива порозовели.
Рабочий стол Мартини был завален смятыми тюбиками с краской, заставлен банками, инструментами. На полу стояла канистра с грунтовкой, рядом рулон чистого холста.
Кейт внимательно все осмотрела, обратив внимание на кисти с пенными наконечниками и обрезки заляпанной краской губки: их Мартини использовал вместо обычных волосяных кистей. Она взяла кусочек губки.
— Он не накладывал краску на холст, а пропитывал ею поверхность. Вот такими губками. Поэтому краска кажется частью холста.
— Это распространено?
— Я бы не сказала. Но подобную технику применяли такие художники, как Моррис Луис и Хелен Франкенталер. [21]
— Я видел ее картины в Музее современного искусства. Большие пространства, заполненные размытыми цветовыми абстракциями. Верно?
Кейт кивнула, откручивая крышку одной из баночек от детского питания, где художник смешал краски для работы над одной из последних картин. Наклонилась над палитрой и вылила небольшое количество краски, чтобы смочить губку. Цвет был ярко-голубым, почти акварельным.
21
Луис, Моррис (1912–1962) — американский художник, абстрактный экспрессионист. Его картины (в основном ленты и полосы) отличает великолепная цветовая гамма.
Франкенталер, Хелен (1928 г. р.) — американская художница, также культивирующая абстрактный экспрессионизм, известна своей новаторской техникой и великолепным колоритом.
— Этой краской он сделал полосы. — Перлмуттер показал на одну из картин.
Кейт кивнула. Последние сомнения в авторстве натюрморта с вазой в голубую полоску отпали.
— Думаю, он писал этой краской и другие полосы. — Она закрутила крышку и положила баночку в пакет.
В голове вихрем проносились мысли.
Неужели Мартини замешан в убийстве Ричарда и покончил с собой из-за чувства вины?
— Ничего себе, — пробормотал сзади Перлмуттер.
Кейт обернулась и увидела, что он стоит в маленьком алькове, служившем Мартини спальней. Одной рукой приподнял матрац, а другой выгребает из-под него банкноты.
— Все сотенные. Здесь четыре или пять тысяч.
— Многовато для нуждающегося художника, — заметила Кейт.
— Может, он копил много лет. Знаете, есть такие, кто не доверяет банкам.
— Может быть, — согласилась Кейт. — Но все сотенные? Вас это не удивляет? И разве его друг не говорил, что он постоянно жаловался на безденежье?
Следующие два часа у них ушли на то, чтобы обыскать квартиру, сантиметр за сантиметром. Платяной шкаф, одежда — вплоть до нижнего белья. Разумеется, карманы. Ничего не обнаружив, они вернулись к картинам. Кейт положила в пакеты еще несколько образцов красок и губок: она хотела иметь документальное подтверждение того, что натюрморт с вазой
— Я сейчас, — сказал он, — только схожу в туалет.
Кейт закурила. Бросила взгляд на незавершенные картины. Рядом высилась стопка уже законченных. Поразительно, художник, причем не бесталанный, много лет писал картины и складывал. Писал и складывал. Без всякой надежды кому-то показать их. Какая ужасная участь!
— Не туалет, а черт-те что, — пробормотал Перлмуттер, выходя из ванной комнаты. — Вода не сливается.
Кейт замерла:
— Погодите.
Она вошла в ванную комнату. В пакетах уже лежали бритва Мартини, его зубная щетка, волосинки, собранные в душевой кабине. Но оставалось еще одно место, куда она не заглянула.
Кейт надела свежие перчатки, опустила на унитаз сиденье и осторожно приподняла с бачка фарфоровую крышку.
— Нет! Я сказал, на колени. И лаять.
— Лаять?
— Да. Лаять. Как собака, понимаешь?
— Можно это сделать в постели? Я не хочу портить чулки.
— Так сними их.
— Я думала, тебе нравится, когда они на мне.
— Нравится. — «Боже! Почему она не делает то, о чем я прошу?» Он стащил с постели одеяло, бросил на пол. — Становись на колени, сюда.
— Так ты хочешь, чтобы я встала на колени или на четвереньки?
Боль в висках усилилась.
— На четвереньки. И лаять, понимаешь? Черт возьми, неужели это так трудно?
— Хорошо. Только не кричи. Я поняла.
Ему казалось, что девушка возится целую вечность. Сначала расстелила одеяло, потом долго принимала позу и наконец издала визгливое «гав», похожее на бибиканье автомобиля. Она улыбнулась и гавкнула еще несколько раз.
— Это все, на что ты способна?
— Разве это не лай? Или мне зарычать? — Девушке очень хотелось укусить его. В конце концов, не так уж много он заплатил за такое дерьмо. Она думала, что с ним будет легко, может быть, даже удастся получить удовольствие. Такой симпатяга. Но черт возьми, разве заранее угадаешь, что на уме у клиента! — Могу и зарычать.
— Как этот дерьмовый Тигренок Тони? Не нужно. Я хочу, чтобы ты залаяла. По-настоящему. — О Боже, как лаяла Сузи! Фантастика! Воспоминание о ней вконец испортило ему настроение. А чего ожидать от этой вялой полусонной потаскухи, явно не стоившей сорока баксов, плюс еще пятьдесят за номер в отеле. Он выбрал ее только потому, что она была молодая и напоминала ему Сузи. К тому же работала в нескольких кварталах от того места, где работала Сузи, когда перебралась в Бронкс. Он надеялся, что она заменит ее. Черта с два! Сузи водила его к себе и оглушительно лаяла, пока он трахал ее в задницу. Она была особенная и вполне стоила сотни. Он заплатил бы вдвое больше, если бы Сузи попросила. Но она не повышала цену. Скорее всего, потому, что питала к нему особую симпатию.
Он поднял глаза на шлюху, распростершуюся на одеяле.
«Какое убожество! Даже за свои деньги нельзя получить удовольствие. А если вдруг все выяснится и меня посадят в тюрьму? А тут еще Норин, преданная жена Норин, угрожает уйти. Боже, если бы она знала хотя бы половину! Ладно, скатертью дорога. Жалеть не буду. Она все равно не могла залаять, сколько я ее ни просил, даже умолял».
— Норин, ты сволочь.
— Меня зовут не Норин.
— А я что, с тобой разговариваю? — Он откинулся на спину, бросил взгляд на голую лампочку и зажмурился. На черном фоне заплясали яркие звездочки.