Дама из долины
Шрифт:
— Я думал, ты любишь этот концерт.
— Конечно, люблю.
— Но Рахманинов? — говорит В. Гуде после минутного раздумья. — Ведь это почти банально.
— Значит, скорбь банальна.
Он качает головой.
— Тут какая-то ошибка. Но я верю в тебя. И у меня нет выбора. Я сделаю все, как ты просишь.
— Речь идет не только о турне. Я намерен пожить там.
— Зачем тебе это? — Он смотрит на меня со страхом.
— Чтобы понять русских.
—
— Нет. Хочу почувствовать близость этой огромной страны, ощутить ее дыхание.
— Ощутить дыхание холодной войны? Дыхание Никеля? Самого грязного города в мире? В ту страну тебя все равно не пустят.
— Это не имеет значения. Ты не поймешь.
— Чего не пойму? Того, что ты предпочел народные дома на побережье Финнмарка концертному залу в Мюнхене? Ты прав, этого я не пойму. Но я устрою тебе эти концерты, если ты на этом настаиваешь.
Я замечаю его взгляд. Он напоминает мне взгляд Гудвина Сеффле. Очевидно, В. Гуде считает меня ненормальным. Но многие пианисты были ненормальными. Зарабатывать деньги можно даже на ненормальных. Поэтому он сделает то, о чем я его прошу.
Важный разговор в норвежском музыкальном издательстве
Я не совсем уверен, что поступаю правильно. Мне кажется, что я действую под влиянием эмоций. Но я должен думать о Сигрюн. Если я удержу ее образ, значит, Аня и Марианне снова будут со мной. Выбор сделан. Я еду в Северную Норвегию. Но какого черта мне там надо?
В таких случаях я прибегаю к маминому методу. К сознательной импульсивности. Выбери себе причуду и будь ей верен независимо ни от каких трудностей. Молодость смертельно опасна, всегда говорила мама. Она имела в виду свой брак с отцом. А что в нашей жизни не является причудой? Разве не причуда, что я следил за Аней из ольшаника, что я переехал к ее матери, когда Аня умерла? А теперь моя причуда в том, что я еду на трамвае в город, чтобы посетить Кьелля Хиллвега в магазине Норвежского музыкального издательства. Он был на моем дебютном концерте. Я знаю, ему нравится все, что я делаю. Он, как всегда, стоит за прилавком и продает пластинки. Со всеми разговаривает, раньше других узнает о новых записях. Я стою перед его прилавком и пытаюсь найти прежний тон общения между нами. Но это трудно. Он знает о Марианне.
— Я уезжаю, — сообщаю я ему.
— Почему?
— Мне надо на Север.
Он вопросительно поднимает брови, как и все остальные.
— Что тебе там делать?
— Обрести мир и покой. Душевное равновесие. Буду репетировать. Второй концерт Рахманинова.
— Почему именно его? Это необходимо? Я имею в виду, после Рихтера?
— У тебя есть другие предложения?
—
— Вообще-то я должен был играть концерт си-бемоль мажор Брамса.
— Впервые играть с оркестром именно этот концерт? Чистое безумие. У твоей немецкой примадонны поехала крыша?
— Я больше с ней не занимаюсь. Наверное, я сам в этом виноват. Но это была сумасшедшая мысль — стать самым молодым пианистом в мире, исполнившим концерт Брамса си-бемоль мажор.
— Бен-Гур? Широкий экран? Ответ пианиста Чарлтону Хестону? — Он пожимает плечами. — Это не мое дело, но музыка еще не стала олимпийским видом спорта.
Мне нравится его раздражение. Оно кажется сильнее оттого, что он большой энтузиаст музыки.
— Теперь это уже не так важно, — говорю я. — Брамс может подождать. Но В. Гуде уже договорился обо всем с Филармонией. Я пропускаю «Новые таланты». И буду солистом на обычном абонементном концерте. А точнее, на абонементе А, когда вся буржуазия уже спустится с гор.
— Поздравляю.
— Ты должен сказать не это, — говорю я. — Ты должен сказать, что я прав, предпочтя Рахманинова Брамсу.
— Сколько ты за это получишь? — улыбается он. — Если на то пошло. Рахманинов технически так же труден, как и Брамс?
Я киваю:
— Это не имеет отношения к делу. Как бы там ни было, Рахманинов — более верный выбор.
— О да! — Хиллвег закатывает глаза. — Дамы будут падать в обморок, а учитывая к тому же твои возраст и внешность, за тобой начнут гоняться крупные студии звукозаписи. Ну, а дальше?
— Что дальше?
— Что ты хочешь этим выразить?
— Отчаяние.
— И для этого тебе надо заниматься несколько месяцев? Отчаяние? Странно слышать.
— А что ты можешь предложить мне вместо этого?
— Примирение.
— Какое примирение?
— Моцарта.
— Что именно из Моцарта ты имеешь в виду?
— Концерт ля мажор. Знаменитый. Тональность ля мажор у Моцарта — это волшебство.
— Не спорю. Ля мажор имеет ярко-красный цвет, как итальянский кирпич или как помада Сельмы Люнге.
Кьелль Хиллвег с испугом смотрит на меня:
— Что ты несешь?
— Каждая тональность имеет свой цвет. Для меня это особый код.
— Ясно, — Хиллвег настроен скептически. — Но, по-моему, в концерте ля мажор не так уж много кирпично-красного.
— Ты прав, — признаюсь я.
— Я вообще не вижу в музыке цвета. Но вспомни начало. Хотя концерт и написан в мажоре, в него с самого начала просачивается меланхолия. Ту же самую фигурацию Моцарт использует и в начале концерта для кларнета, и в квинтете для кларнета.
— И как бы ты это назвал?
— Улыбкой сквозь слезы.
Я киваю: