Дама полусвета (Душа так просится к тебе)

Туманова Анастасия

— Федор, что ты?.. Повернись ко мне. Ну, зачем же ты такой упрямый… Федор! Но это же такие пустяки, чего ты стыдишься?..

— Соня, не тронь… Уйди… Само сейчас всё… Тьфу, страму-то, будто баба… — смущенно ворчал Федор, упираясь до тех пор, пока Софья, потеряв терпение, не взяла его за ухо и насильно не развернула к себе.

— Ухи мне накрутить решила?.. — через силу усмехнулся он.

— Вот и правильно было бы… — Софья, приподнявшись на цыпочки, ладонью вытерла ему глаза. — Что ты их прячешь-то, Федор? Очи свои черные? Подумаешь, напугал… Как будто я тебе чужая… Иди, иди сюда, ложись, и я с тобой сяду.

К ее огромному облегчению, Мартемьянов

послушался и растянулся на кровати, положив голову на колени пристроившейся в изголовье Софьи. В комнате надолго повисла тишина. За окном летел снег, в углу мигала желтая лампадка под иконой Троеручицы.

— Отчего молчишь, Соня? — наконец, не открывая глаз, спросил Мартемьянов. — Расскажи хоть, что там Татьяна твоя? Марфа говорила — накрылась бадьей…

— Разумеется.

— Что ж теперь-то?..

— Ничего… Я сегодня взяла расчет в театре.

— Пошто? — Он приподнялся. — Это… из-за меня?

— Нет, я сама так решила. Давно хотела, а тут и случай, слава богу, представился. Теперь только неустойку выплачу по контракту — и всё. Нужно пять тысяч, но у Ани они, кажется, есть…

— Соня, да за что ж ты так-то меня?.. — хрипло спросил Федор, поднимаясь на кровати. — Я и сам разумею, что меня теперь повесить мало… Надавай мне хоть по морде утюгом Марфиным, коль душа еще горит, а неустойку твою я уж как-нибудь выплачу!

— Мало тебе досталось? — Софья невольно улыбнулась, взглянув в его темную хмурую физиономию. — Марфа мне рассказывает — у Федора Пантелеича вся личность, как пасхальное яйцо сделалась, а я ей не верю. Вот теперь гляжу — и верно…

— Выходи за меня, Соня, а?.. — вдруг попросил он, снова кладя голову ей на колени и утыкаясь лицом в складки юбки. — Четвертый год во грехе живем, к чему это?

— Оставь… — Софья старалась произнести это жестко, но получилось лишь очень грустно. — Я тебе много раз говорила, что — нет.

— Отчего ж?

— Я тебя не люблю, прости.

— А его… любишь? — не поднимая головы, спросил он. — Ты в эти дни видалась с ним?

— Нет.

— И не станешь?

— Не стану.

— Отчего ж? — снова сдавленно выговорил Мартемьянов.

Софья перевела дыхание. Медленно, словно выбирая каждое слово, сказала:

— Оттого, что прошлого не вернешь. Оттого, что у него другая женщина. Оттого, что ты целовал меня при нем, и я ничего не могла поделать. Оттого, что жизнь моя сломана, и исправить уж ничего нельзя. А броситься в реку еще раз я не смогу. И, прошу, не спрашивай меня об этом больше. Мне больно… и тебе, кажется, тоже нехорошо.

— Ты меня простишь когда-нибудь, Соня? — помолчав, негромко спросил он. — Кабы я знал, что так у нас сложится, — за семь верст бы тогда Грешневку объехал, лишь бы тебя не видеть. Потому, если б увидел, — все бы сызнова сделал, ни на что б не поглядел, все едино в аду гореть-то опосля… Ты мне не на радость, а за грехи послана, я теперь наверное знаю. Только ж всякому греху своя выслуга имеется… И на каторге люди вечно не сидят.

— Бывает, что и пожизненно остаются.

— Что ж… из таких я у тебя, что ль? Из пожизненных? Как висельник нераскаянный?

Софья легла рядом с ним. Кулаком решительно вытерла набежавшие было слезы.

— Федька, да если б я сумела… Поверь, у меня самой бы гора с плеч свалилась. Сразу бы так ясно и просто все стало. Но ведь не могу… Вижу, что и тебе тяжело. Если тебе совсем плохо со мной, давай расстанемся по-доброму. Я одна не пропаду, ты — тем более…

— Соня, да что ты… Что ты, Сонька… — Федор крепко,

до боли, прижал ее к себе, уткнулся в плечо. — Тьфу, и кто меня только за язык потянул… Соня, да пойми: без тебя мне вовсе жить незачем, что я без тебя-то?.. Сама ж прежде говорила, что не вовсе худо тебе, так куда ты собралась? Оставайся, Соня, за ради бога, хоть как оставайся… Не любишь меня — бог с тобой, и не за что, я понимаю… Так любовь — для господ же, Соня! И то, верно, не для всех, не то б они не ходили на это по тиятрам смотреть, всяк бы дома свою имел… Простой-то народец, подлый, без нее обретается — и ничего, не жалится! Я-то тебя люблю! Я ж для тебя все что ни пожелаешь… Чтоб я еще когда загулял али запил — нипочем… Хоть образ тебе на том поцелую! Авось стерпится, Соня, бывает же так у людей… Привыкнешь, может, четыре-то года — не срок еще…

— Может быть, — согласилась Софья, обнимая его и закрывая глаза, из которых снова медленно потекли слезы. — Что делать, Федор… Проживем.

* * *

На другой день Мартемьянов уехал в Кострому — как всегда, не сказав, на сколько времени и когда вернется. Софья, впрочем, была даже рада этому и две недели просидела дома в блаженном одиночестве, помогая Марфе кроить взятый в ателье батист на рубашки. Та, впрочем, уверяла, что барышня ей больше мешает, чем помогает, и настойчиво выпроваживала Софью «погулять»:

— Самое время походить проветриться, смотрите, погоды-то какие стоят!

«Погоды» действительно были загляденье: перед самой Масленицей ослаб мороз и выпал небольшой снежок. Он облепил легкими шапками разноцветные маковки церквей на Таганке и в Замоскворечье, комьями разлегся на тонких ветвях лип и высоких купеческих заборах, покрыл обледенелые тротуары нежным пушком. Москва словно помолодела и заневестилась, застенчиво выглядывая из-за тонкого снежного платка. В палисадниках щелкали и носились между ветвями деревьев красногрудые важные снегири и нарядные юркие синички, от их возни пухлые комки снега летели с веток наземь и рассыпались сверкающей пылью. С неба время от времени летели такие же легкие, едва заметные снежинки, иногда проглядывало розовое февральское солнце, день понемногу начал прибавляться, напоминая о том, что недалеко уже и до весны.

На Масленицу Софья была разбужена арией Ленского в Марфином исполнении, грохотом сковородок и пресным запахом опарных блинов. Сладко зевнув, приподнявшись на локте и выглянув в окно, она увидела, что стоит пасмурный денек, снова идет снег, а солнце, то и дело заспанно проглядывая сквозь прорехи в тучах, обдает наст в палисаднике пастельным блеском. Со стороны Петровки доносились звуки гармони и нестройная песня: народ уже справлял Масленицу.

— Я люблю-у-у вас, Ольга, как одна безу-у-умная душа поэ-эта… Проснулись, барышня? Пожалте блины кушать! — Марфа просунула в дверь улыбающееся распаренное лицо. — Вот давно у меня таких не получалось, один к одному, как солдаты! И сметанка свежая имеется!

Софья рассмеялась и выскочила из постели.

На кухне действительно ожидали блины: золотистая горка, проложенная растаявшими кусками масла, высилась на любимом голубом Марфином блюде. Софья решительно уселась за стол, с восторгом вспомнила, что теперь ей нет нужды влезать в сценические костюмы и, следовательно, можно не беречь талию, вытащила из горшка со сметаной деревянную ложку и принялась за блины. Марфа сидела напротив, тоже ела, свернув блин «конвертиком», чуть заметно усмехалась, глядя на барышню, и изредка о чем-то вздыхала.