Дама с рубинами

Марлитт Евгения

— Если я и принесу эту жертву, находясь в глубоком трауре, и при теперешнем настроении соглашусь, чтобы меня тащили туда, то единственно ради того, чтобы положить конец приставаниям бабушки, — резко ответила она, сев на ближайший стул и скрестив руки.

Еле заметная улыбка мелькнула по губам Герберта.

— Ты вышла из своей роли хозяйки, — укоризненно произнес он, указывая на ее сложенные руки. — Гостеприимство требует, чтобы ты составила мне компанию и выпила чашку чая.

— Я должна подождать тетю.

— Ну, как хочешь!

Чай вкусен и так. Но только я хотел бы спросить тебя, что собственно сделала тебе барышня из Принценгофа, что ты всегда становишься такой… такой злой, когда речь идет о ней?

— Она — мне?.. — воскликнула Маргарита испуганно, как бы пойманная на нехорошей мысли. — Решительно ничего. Да и как бы она могла что-нибудь сделать, если я никогда не приближалась к ней? — Маргарита пожала плечами. — Но я инстинктивно чувствую, что это еще предстоит простой купеческой дочке.

— Ты ошибаешься. Она очень добродушна…

— Может быть… по своей флегме… возможно, также, что она старается не волноваться. Ее красивое лицо…

— Да, она красива, даже замечательно красива… — перебил Герберт молодую девушку. — Мне очень хотелось бы знать, не лежало ли сегодня утром на ее лице выражение затаенного счастья? Она узнала вчера очень радостную весть.

«Ах, так вот почему он был сегодня так весел и в таком жизнерадостном настроении! Эта радостная новость, очевидно, касалась их обоих!» — подумала Маргарита и с горькой улыбкой воскликнула:

— И ты спрашиваешь об этом меня? Ты, кажется, должен был бы знать, что придворные дамы прошли слишком хорошую школу и не станут проявлять свое настроение перед посторонними взглядами. Тайного счастья я не заметила; я любовалась только классическим профилем этой барышни, прекрасным цветом лица, чудными зубами и чуть не задохлась от аромата фиалок, заполнившего всю лестницу; подобное злоупотребление духами вовсе не подходит такой аристократке!..

— Вот видишь, опять упрек.

— Я ее терпеть не могу! — вдруг вырвалось у Маргариты.

— Ну, это было бы, по крайней мере, честно и откровенно! — сказал Герберт, рассмеявшись. — Знаешь, в последнее время я часто вспоминаю одну маленькую девочку, своей прямолинейной откровенностью и правдивостью приводившую бабушку чуть ли не в отчаянье. Жизнь в свете превратила эту прямолинейность в очаровательные маленькие колкости, и я думал, что само зерно также изменилось; но вот оно и проявилось совершенно чистым и нетронутым! Я очень рад этому и невольно вспоминаю то время, когда гимназист был публично во дворе заклеймен титулом мошенника за то, что присвоил себе цветок.

Уже при первых словах Герберта Маргарита подошла к печке и стала подбрасывать одно полено за другим в ярко разгоревшееся пламя, озарявшее ее мрачно нахмуренный лоб и взволнованное лицо. Она невыразимо сердилась сама на себя. То, что она сказала, было чистейшей правдой, но во всяком случае большой бестактностью. Она осталась у печки и заставила себя улыбнуться.

— Ты, вероятно,

поверишь, если скажу, что я теперь далеко не так щепетильна, как раньше. «Жизнь в свете» закаляет душу. В нашем современном обществе так много присваивают чужого: берут из мыслей, доброго имени, честных стремлений, взглядов своего ближнего. Эту борьбу за существование или, вернее, это воровство из эгоизма и зависти лучше всего наблюдать в доме человека с известным именем. Я многое намотала себе на ус и заплатила за эту мудрость большею частью своих наивных детских воззрений. Ты мог бы теперь спрятать в карман все розы прекрасной Бланки.

— Им теперь не грозило бы посягательство с моей стороны.

— Ну, тогда хоть целую клумбу из Принценгофа, — снова взволновавшись, добавила Маргарита.

— О, это было бы слишком много для моего бумажника! Как ты думаешь? — Герберт тихо рассмеялся и еще удобнее устроился на диване. — Да мне и не пришлось бы забираться туда, как вору. Дамы из Принценгофа честно делятся с моей матерью и мной цветами и фруктами, растущими там; когда ты будешь у них, то тебе тоже будет разрешено взять с собою букет из оранжереи.

— Благодарю, я не люблю оранжерейных цветов, — холодно ответила Маргарита.

Вернулась тетя София и вытаращила глаза, когда высокая фигура Герберта поднялась с дивана.

— Никак гость за нашим столом? — радостно воскликнула она, в то время как Маргарита снимала с нее пальто и шляпу.

— Да, тетя София, только с ним очень плохо обращаются, — сказал Герберт: — хозяйка забралась на печку и предоставила мне пить чай одному.

— Наверное, был экзамен, как в прежние времена? — весело подмигнула тетя София. — Этого Гретель не выносит; если же вы еще забрались в Мекленбург…

— Вовсе нет, — с видимым недоумением серьезно ответил Герберт и вопросительно добавил: — я думал, что это уже давно кончено!

— Сохрани Бог! Далеко нет, как ежедневно узнает Грета, — возразила тетя София, наморщив лоб при воспоминании о приставаниях советницы.

Ландрат испытующе посмотрел на племянницу, желая заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, тщательно избегая темы, которую так неосторожно затронула тетя София. Но пусть он только посмеет стать на сторону бабушки и настаивать, чтобы она изменила свое решение! Пусть только посмеет!

Маргарита молча подошла к столу, чтобы налить чая тете Софии, однако Герберт не вернулся больше на свое место. Он передал тете привезенный чай и обменялся с нею несколькими приветливыми словами, а затем взял шубу и протянул руку Маргарите. Она положила на нее кончики своих пальцев.

— Даже не «спокойной ночи»? — спросил он. — Ты так сильно сердишься за то, что я пожаловался на тебя тете Софии?

— Ты был вполне прав, дядя; я была невежлива. Я не сержусь, я только вооружилась…

— Для борьбы с ветряными мельницами, Маргарита? — спросил Герберт и, с улыбкой взглянув в ее сверкнувшие гневом глаза, вышел…