Дама в автомобиле в очках и с ружьем

Жапризо Себастьян

Они отмахали еще километров десять или двадцать, но теперь он ехал медленнее, чаще целовал ее и все нежнее сжимал ее колени. Она поняла, что это неминуемо, и при мысли, что они будут в машине – такого с нею еще не случалось, – сердце ее тревожно застучало.

Но оказалось, намерения у него несколько иные. Он, правда, свернул на проселочную дорогу, которая вела в Мирамас, но остановил "тендерберд" на обочине и попросил Дани выйти из машины. Он хорошо знал эти места, что и без слов было ясно, и тем не менее он сказал ей об этом. Они шли по сосновому лесу под оглушительный стрекот цикад и, взобравшись

на какой-то холм, увидели вдали Беррский пруд, неподвижная поверхность которого напоминала большое солнечное пятно.

Мысли в голове Дани путались. Ей было жарко. Стыдно. Страшно. Она сама не понимала, чего боится, но, после того как она покинула Стремительную птицу, перед ее мысленным взором стояла какая-то картина, темная, словно передержанная пленка, картина, которую ей никак не удавалось как следует разглядеть. Это была комната, то ли ее собственная, то ли та, в которой она была у Каравеев. Во всяком случае, в ней находилась Анита, не теперешняя, а та, которую она однажды вечером бросила на произвол судьбы – давно-давно, настолько давно, что она уже имела право забыть все, что тогда произошло, – Анита, потерявшая на рассвете душу, Анита, которую она избила и вышвырнула за порог, которую впервые видела плачущей. Неужели цикады никогда не замолкнут?

Он усадил ее рядом с собой на большой камень, поросший сухим мхом. Как она и ожидала, и даже подготовила себя к этому, чтобы не выглядеть оскорбленной идиоткой, он расстегнул пуговицы на ее жакете, нежно провел рукой по ее бюстгальтеру. И все. Потом он спросил ее о чем-то, спросил так тихо, что она не расслышала, но все поняла, и он не стал повторять свой вопрос. Она только не могла взять в толк, зачем ему это знать, это было непохоже на него, и почему вдруг его лицо стало чужим, замкнулось и он избегал ее взгляда. Он хотел узнать, скольким мужчинам она принадлежала до него – он употребил именно это слово.

Она ответила – одному. Он пожал плечами. Она объяснила, что остальные не в счет. Он пожал плечами. Она сказала, что были еще двое, но они и в самом деле не считаются.

– Тогда расскажи мне о первом.

– Я не хочу говорить об этом.

Правой рукой она попыталась застегнуть пуговицы на своем жакете, но он остановил ее.

– Когда это было?

– Давно.

– Ты его любила? Она понимала, что при подобных обстоятельствах с ее стороны будет оплошностью ответить так, но она не могла промолчать, отречься от всего, и сказала:

– Я и сейчас продолжаю его любить.

– Он бросил тебя?

– Никто никого не бросал.

– Тогда в чем же дело? Почему бы вам не пожениться и не заиметь кучу детей?

– Двоеженство запрещено.

– Но существует развод.

– Нет, в том-то и дело, что не существует.

Она увидела, как в его взгляде промелькнуло что-то злое. Машинально она схватила его за руку больной рукой.

– Есть еще и другое, – тихо проговорила она. – Дети, он уже обзавелся ими.

– Сколько это длилось?

– Два года.

– Как его зовут?

– Не надо, прошу тебя.

– А его жена, что она за женщина?

– Очень хорошая. Очень милая. Я никогда ее не видела.

– Откуда же ты знаешь, что она милая?

– Знаю.

– А его ты с тех пор видела?

– Да, да, да! Два раза! – Она тоже нервничала, все это было так глупо, к тому же она никак не могла застегнуть свой жакет. –

Хочешь знать, когда точно? Одиннадцатого сентября, два года назад, и семнадцатого августа прошлого года. Получил?

– И все-таки он не бросил из-за тебя жену. Она ведь не уличная девка.

Не потаскушка, которая через два часа после знакомства в Шалоне ложится с мужчиной в постель. Получила?

Это было настолько ужасно, что она даже не почувствовала ту боль, которую, как считал Филипп, он причинил ей. Ей было больно от другого: она не могла понять, зачем он вот так все уничтожает, зачем намеренно вызвал эту нелепую ссору.

– Ну, скажи же!

– Что сказать?

– Что я сволочь! Она ничего не сказала. От жары у нее запотели очки, она сняла их и вынула из сумки платок, чтобы протереть. И застыла, с очками в правой руке, пытаясь ни о чем не думать. Она чувствовала, что он смотрит на нее, потом услышала, как он сказал изменившимся голосом:

– Прости меня. Дани. Я пойду возьму сигареты в машине. Нам нужно немного успокоиться.

Он нагнулся к ней, застегнул пуговицы на ее жакете и нежно, как накануне в ресторане гостиницы, поцеловал ее в губы.

У нее были такие же теплые, неподвижные губы, такие же непроницаемые глаза, как и тогда в ресторане. Он ушел не оборачиваясь. Только когда деревья скрыли его от Дани, он побежал. Теперь успех дела решала быстрота.

Дани не сразу удивится его долгому отсутствию. Сначала она объяснит это их ссорой. Таким образом, по его расчетам, она заметит исчезновение машины не раньше, чем через четверть часа. Кроме того, он хорошо знает эти места, а ей придется потратить минут тридцать-сорок, прежде чем она доберется до телефона.

Если он ошибся и машина действительно принадлежит ей, она заявит о пропаже в полицию. Тогда он проиграл. Еще минут десять уйдет на то, чтобы поднять на ноги первых жандармов. Прежде всего известят тех, что дежурят на северной автостраде и у въезда в Марсель. Они, конечно, заметят промчавшийся мимо них "тендерберд", на него нельзя не обратить внимания.

Значит, сцапают его на дороге в Кассис.

Итак, в лучшем случае у него всего один час, чтобы попытать удачи.

Маловато! Единственная его ставка была на то, что если Дани Лонго и обратится в полицию, то не сразу. История, которую она рассказала ему вчера ночью за столиком, и впрямь какая-то непонятная, если, конечно, она не скрыла чего-то. Ведь когда человеку калечат руку, он поднимает скандал.

Если жандарм говорит тебе, будто видел тебя утром, а это не правда, ты с ним не соглашаешься.

Да и вообще у этой мисс Четыре Глаза много других странностей. Деньги в сумочке лежат в фирменном конверте для жалованья. Потом это впечатление раздвоенности, которое она производит: то живая, самоуверенная и себе на уме, то какая-то испуганная, бичующая себя. Во сне разговаривала. Все время бормотала: "Матушка, Матушка", – а потом какой-то обрывок фразы, который его не на шутку встревожил: не то "убит ты", не то "убили тебя", или "убейте меня", она произнесла это всего два раза, почти прильнув к его губам, и он не был уверен, что правильно расслышал ее. Может быть, в полусне она обращалась к нему и сказала: "Любите меня", но что-то не верится. Нет, в ней определенно чувствуется какой-то надлом.