Данэя
Шрифт:
— Положим. Но не таким способом.
— А каким? Что мог бы ты предложить?
— Ты понимаешь, что если она скинет плод, Дан немедленно обрушится на нас?
— Чем скорей, тем лучше! Иначе мы будем продолжать все так же. Пора начать говорить в открытую, пока эта зараза не проникла слишком глубоко. Я уже на себе успел почувствовать, как может она действовать. Что же говорить о других?
— На себе?
— На себе самом, да! Рита последнее время при каждом удобном случае рассказывала про них — снова и снова: все, что видела и слышала. А я слушал, и спорить
— Но ты понимаешь, что тебя ждет?!
— Понимаю: суд. Всемирный. Пусть! Это прекрасный случай, чтобы открыто сказать все, что мы думаем, когда меня будет слушать все человечество.
— Но — ты сам? Большинство будет за них.
— Да: пусть. Пусть бойкот — меня и смерть не испугала бы. Буду знать, что пожертвовал собой недаром. Чем мы хуже их? Лал разве боялся?
— Он молчал, когда нужно было. Много, очень много лет.
— И не пожалел своей жизни, чтобы дать Дану шанс спастись. Ты сам говорил: он не только помогал спастись другу. Лал знал, что Дан может здесь сделать больше, чем он сам. Так нужно было!
— Да: то было нужно. Им. А то, что сделал ты? Твой поступок восстановит против нас слишком многих: Дан воспользуется этим, чтобы смести вместе с нами все то, что мы должны отстоять.
— Я не дам им этой возможности. Скажу, как есть: что ты тут не причем.
— Неужели ты думаешь, я боюсь за себя? Милан, Милан! Ты не понимал и, боюсь, продолжаешь не понимать многое, слишком многое. Неужели ты думаешь, я уступил бы им тогда хоть сколько-нибудь, если бы не знал, в чем их сила? Если бы не понимал, давно, что все, что проповедовал Лал, не появилось случайно? Что за этим стоит то, что было свойственно натуре людей, и что так и не удалось им изжить?
— Кажется, я теперь понимаю это.
— Все ли? Разумные существа тянут за собой, как балласт, потребности, связанные с их животным происхождением. К чему они еще человечеству? Делают ли его сильней? Нет! Только отвлекают от самого главного, самого прекрасного: чистого служения науке, которое одно должно быть целью и смыслом жизни. Все остальное — любовь, родительский инстинкт — должны отмереть, исчезнуть. Это рудименты. Ненужные абсолютно. Давно. Мы недооцениваем значение великой эпохи кризиса, которая помогла человечеству в значительной степени освободиться от них. Жаль, что она закончилась преждевременно. Раньше, чем остатки инстинктов не исчезли окончательно.
— Ты — считаешь, что кризис был благом?!
— Да: считаю! Нет худа без добра. А кризис принес больше добра, чем худа. Дан появился преждевременно. Любые открытия происходят рано или поздно: гиперструктуры, все равно, были бы открыты. И может быть, еще сто лет этого великого кризиса — и человечество вышло бы из него совершенно очищенным от ненужных животных инстинктов. Дан, величайший гений наш, избавитель от кризиса, спаситель — какой объективный вред принес он! И сейчас довершает его, следуя
Эх, мой мальчик! Еще хотя бы сто лет. И все! Тогда возврата к этому уже не могло бы быть. Время — вот что главное: надо выиграть его. Во что бы то ни стало! Мы не имеем право проиграть. В прямой борьбе нам не победить. Но главное — время — мы можем выиграть, идя на уступки: мелкие, крупные — любые, какие потребуются, лишь бы не дать им уничтожить то, что есть сейчас, полностью. И если мы сумеем что-то сохранить, то пусть думают, что победили, пусть торжествуют — то, что останется, послужит основой будущего.
Я вряд ли доживу до него: ты должен понять все до конца, чтобы возглавить борьбу, когда меня уже не будет. Не отчаиваться. Твердо верить, что рано или поздно окончательно восторжествует то, что нам приходится сейчас отстаивать. Ты должен стать моим преемником — ты, готовый на бойкот и даже на смерть. И если ты тоже не сможешь дожить до полной победы, подготовить тех, кто добьется ее.
Поэтому ты должен сберечь себя для этого будущего. Никаких неоправданных поступков больше, слышишь?
— Если не будет достаточно того, что я сделал сегодня.
— Подождем: скинет ли Лейли? А может — нет? Надо, чтобы Рита непрерывно держала нас в курсе.
— На это больше нечего рассчитывать.
— Да, пожалуй. Лейли не простит ей тебя.
— Рита теперь с ними, целиком. Против нас. Вот так!
И ему стало вдруг очень больно. Настолько, что перед этим отступило все другое. Рита! Ее голова, лежащая у него на груди. Рука, ласково касающаяся его. Ее голос. Все, что наполняло его непонятным теплом. Этого уже не будет!
И рядом то, что сказал Йорг в своем порыве откровенности. Благословлять кризис! Период, который казался самым страшным в истории. Всем, кто пережил его, и тем, кто о нем уже только слышал. Ему — Милану. Оно переворачивало все. То, что казалось несомненным до сих пор, за что он был готов пожертвовать собой, из уст Йорга прозвучало почему-то зловеще.
«Смогу ли я когда-нибудь стать таким, как он?»: ореол Йорга ученого, как всегда ярко сиял для него. А в подсознании стояла Рита и ее тепло. И вдруг мозг резанула мысль: «А нужно ли — быть таким?»
55
Об инциденте на эротических играх Лал узнал от одного из тех пятерых, бросившихся на подмогу своим трем товарищам. На следующий день он передал всем желающим из своей группы приглашение Дана придти к нему домой.
Они заполнили комнату, расселись по диванам, поставленных роботом, и на ковре на полу. Почтительно молчали, глядя на Дана.
— Лал мог пригласить вас и раньше.
Лал потупился. С того момента, как он пообещал познакомить их с отцом, прошел не один месяц, но он больше об этом не говорил. И — о неполноценных: они знакомились со взглядами Лала Старшего сами, по уже опубликованной книге «Неполноценные: кто они — и мы?». Для Лала Младшего, казалось, существовала только Земля-2: все, что связано с ней, ее освоением. Его любили — и, щадя, не напоминали об обещании.