Даниелла
Шрифт:
Не знаю для чего, я притворился, будто ее не вижу; может быть, это было бессознательное движение ревности. Я, быть может, думал, что Брюмьер ее не увидит, но он увидал ее и, бросив поводья своей лошади, подбежал к ней и поздоровался с ней, как с приятельницей, содействующей его стараниям у Медоры. Я понял, что он еще не знает, что Даниелла уже не служит у Б…; они, вероятно, сказали ему, что отпустили ее на несколько дней повидаться с родными.
— Вы скоро возвратитесь? — спросил ее Брюмьер. — Хотите, я провожу вас сегодня вечером в Рим?
— Никогда! — отвечала stiratrice тоном королевы, она будто с лукавым умыслом оставляла его в заблуждении.
— Как это, — вскричал Брюмьер, — так вы в ссоре со своей прекрасной госпожой?
—
— Расскажите, пожалуйста, — продолжал Брюмьер, желая, видимо, прояснить какую-нибудь новую черту характера Медоры.
— Никогда, — отвечала фраскатанка в третий раз, оборотясь к нему спиной. — Брюмьер удержал ее. — Если вы скажете ей, что меня встретили, и она спросит, что я говорю о ней, скажите, что я ее прощаю, но не поеду к ней, хотя бы она меня озолотила.
Она удалилась, ни разу не взглянув на меня. Брюмьер приступил ко мне с расспросами. Этого-то я и боялся, утомленный всей этой дипломатией. Я отделывался, как мог, уверяя, что я не успел путем поговорить с Даниеллой с переселения моего во Фраскати, и ни слова не сказал о ее родстве с Мариуччией и о распорядке моей жизни на вилле Пикколомини.
Отрекаясь таким образом от моих отношений с Даниеллой и притворяясь равнодушным, я внутренне очень досадовал на Брюмьера за небрежный тон, с каким он говорил о ней.
— Что бы там такое могло случиться между горничной и госпожой? — спросил он. — Мне ужасно хотелось бы проведать это. Вы должны знать, в Риме вы были в ладах с этой плутовкой! — И когда я отвергал это, он смеялся надо мной. — Э, так вот что! — вскричал он, как бы озаренный новой светлой мыслью. — Она просто в связи с вами, и ее, вероятно, за то и отправили; а вы перебрались сюда потому, что она сюда переселилась!
— Мне бы очень было совестно, если бы это была правда, — отвечал я ему. — Непохвально было бы с моей стороны, если б я так распорядился в почтенном семействе и подал повод к увольнению этой бедной девушки, которая, может быть, очень честных правил, как бы вы о ней ни думали.
Веттурино, отправляющийся ежедневно из Фраскати в Рим, под незаконно присвоенным титулом дилижанса, въехал в это время на площадь; Брюмьер поторопился занять место и только-только успел проститься со мной.
Я отправился в Пикколомини окольной дорогой, следуя случайно и как бы против воли направлению, которым за несколько минут перед тем шла Даниелла.
Проулок, в который я вошел, привел меня в предместье, расположенное в овраге, в той стороне, где сохранились еще древние римские постройки. Крутизна эта очень живописна. Старинные дома, несоразмерно высокие, отвесно углубляющиеся в пропасть, построены на фундаментах, которых не отличить от скал и которые состоят из обломков древних развалин, Под колоссальной растительностью, покрывающей эти обломки, виднеются громадные остатки стен с принадлежащими к ним дверьми и лестницами, оставшимися на своих местах, благодаря несокрушимой силе цемента, И для поддержки всего этого обвала, служащего в свою очередь поддержкой новейших построек, вколочены ветхие сваи, кое-как исполняющие свое назначение до первого маленького землетрясения, которое стряхнет всю эту рухлядь в долину. Внизу места много…
Посреди этих развалин, обнаживших местами значительные углубления, наполненные водой, жители предместья устроили погреба, прачечные, подвалы и террасы. На вершине распавшейся башенки я увидел посреди роскошной скатерти мха, блестевшего под лучами заходящего солнца, большие кусты белых ирисов, растущих в расселинах цемента. Тайный голос говорил мне, что это был сад Даниеллы, и мне воображалось, что и ее я найду в этом доме или, скорее, в этой четырехугольной башне, по сторонам которой возвышались две круглые башенки более древней постройки. Дом этот страннее и несоразмернее всех других в предместье. Входом в него служила арка, ширина которой занимала почти весь передний фасад дома, если можно назвать фасадом одну из сторон этой длинной,
Мне было тем легче войти, что отверстие это не имеет никакого затвора, и я начал взбираться по грязной лестнице, которая, как мне казалось, служила ходом для многих из жилищ, гнездившихся одно над другим вверх по окраине пропасти. То из них, в которое я вошел, имело в фасаде на улицу около двадцати футов, а в вышину, по крайней мере, сто; в стенах пробито кое-где, будто наудачу, несколько отверстий, которые совестно назвать окнами. Пройдя ступеней шестьдесят, я нашел другую дверь на боковом фасе этого дома и увидел себя в уровень с вершинами древних башенок, а следовательно, и с партером в два квадратные метра, где росли ирисы. Я не в силах был преодолеть желание осмотреть эту площадку, которую вьющиеся по жердочкам розы превратили в крытую беседку, и вышел из клетки лестницы, где до того времени никто не мог видеть меня.
Как хороши эти кусты маленьких желтых роз! Листья их похожи на ясеневые, а стебель тянется и вьется, как стебель плюща или виноградная лоза, в неизмеримую длину. Здесь привольно этой розе; стебли куста, о котором я говорю, имеют длину всей высоты башни, то есть футов пятьдесят. Гибкие ветви, извиваясь над площадкой по тростниковым жердочкам, отеняют маленькую платформу и потом идут вверх по бокам дома, твердо решившись все ползти и ползти вверх, пока хватит стены для их поддержки.
В этой беседке небольшой мраморный надгробный камень, в виде античного алтаря, добытый из развалин и положенный боком, служит скамьей. Семья гвоздик уселась неправильной, перемежающейся каймой по выщербленным окраинам платформы, а по наносной земле, на которой они растут, виднелись кое-где следы крохотной ножки, пятка которой, вдавившись в землю поглубже, оставила оттиск женской туфли, в какие не обуваются бедные фраскатанские ремесленницы; я был почти уверен, что это следы Даниеллы. След этот шел почти до самого края площадки, где более округлое углубление в земле навело меня на догадку, что здесь опирался кто-то коленом, чтобы, нагнувшись над пропастью, нарвать белых ирисов, которые росли из расселины стены, фута два ниже площадки.
Этот садик или, точнее, этот тоннель, образованный вьющимися розами, не огорожен никаким парапетом; цемент расшатавшихся камней скрипел под ногами, и, признаюсь, меня бросало в дрожь при мысли, что сделалось бы со мною, если бы я увидел, как любимая мною женщина нагнулась за черту площадки или только села на надгробный камень, прислоненный к ненадежному переплету из римского тростника, по которому взбираются резвые побеги вьющихся роз.
Я присел на эту скамью, чтобы отдать себе отчет в этом внезапном и сильном ощущении, овладевшем мною, или, вернее, преодолеть его, но с каждой минутой биение сердца становилось чаще и, что бы то ни было, желание или сердечная склонность, прихоть или симпатия, только я чувствую себя под властью чего-то неотразимого.
Наконец мне удалось несколько собраться с мыслями. «Если, — думал я, — Даниелла действительно здесь живет, и если она девушка честная, не должен ли я воздержаться от посещения ее жилища, что могло бы принести ей и огорчения, и опасность! Если же она только хитрая интриганка, зачем мне, несмотря на предостережения, очертя голову самому лезть в западню?» Рассудок говорил мне, что во всяком случае я должен удалиться отсюда, прежде чем соседние кумушки меня увидели.
Я остановился однако же на другом решении, довольно безрассудном: я решил как можно тщательнее осмотреть внутренность этого грязного здания, где, как я полагал, живет щеголеватая субретка мисс Медоры, в какой-нибудь гнусной конуре. «Когда я увижу там, — думал я, — ту отвратительную нечистоту, которая отгоняла меня и от более сносных здешних домов, я исцелюсь от моей причуды, и она не будет более опасна ни для спокойствия Даниеллы, ни для моего собственного».