Даниил Хармс

Кобринский Александр Михайлович

Евгений Шварц

Николай Заболоцкий

Николай Олейников

Тамара Липавская (Мейер)

Яков Друскин

Борис

Житков

Л. Пантелеев

Страница из календаря Хармса

Афиша вечера «Три левых часа». Январь 1928 г.

Самуил Маршак

Работники детской редакции ГИЗа. Слева направо: Н. Олейников, B. Лебедев, З. Лилина, C. Маршак, Е. Шварц

Обложка журнала «Ёж», где печатались детские стихи Хармса

Н. Олейников и Д. Хармс на теплоходе «Алексей Рыков» Рисунок Б. Антоновского из журнала «Ёж». 1929 г.

Два автопортрета Хармса — 1923 года…

…и середины 1930-х

Автограф стихотворения «На сиянии дня месяца июня…». Июнь 1931 г.

Рукопись Хармса с тайнописной монограммой Осириса и изображением египетского креста. Ноябрь 1931 г.

Шарж на Хармса, помещенный в книге «Быт против меня». 1928 г.

По известным фольклорным образцам, к самовару приходят все члены семьи — вплоть до собаки с кошкой; несмотря на то, что каждый персонаж выражает одно и то же желание выпить чаю, Хармс ухитряется в трех посвященных им строчках воплотить индивидуальность интонации и даже некоторые признаки характера: дедушка и бабушка задумчивы и рассудительны, внучка — порывиста и нетерпелива. Завершается стихотворение тем, что к самовару приходит опоздавший неумытый Сережа, но —

Наклоняли самовар, будто шкап, шкап, шкап, но оттуда выходило только кап, кап, кап. Самовар Иван Иваныч! На столе Иван Иваныч! Золотой Иван Иваныч! Кипяточку не дает, опоздавшим не дает, лежебокам не дает.

Другое знаменитое детское стихотворение Хармса, написанное в том же 1928 году, — «Иван Тапорыжкин» [8] — опирается уже на традицию «перевертышей»: сюжетные элементы в этом стихотворении подобны детским кубикам, которые можно в произвольном порядке менять местами. В результате,

конечно, возникала «бессмыслица», но в таких вещах важен, конечно, не смысл происходящего, а игра перестановок:

8

Хармс, очевидно сознательно, изменяет орфографический облик фамилии героя, указывая ее как «Тапорыжкин» (судя по всему, это было впоследствии исправлено редактором). Думается, таким образом происходило характерное для Хармса «расподобление» фамилии, которая «уводилась» от того слова, от которого была изначально образована. Точно так же впоследствии Хармс будет поступать с одной из своих любимых фамилий, которая записывалась им как «Камаров». В печати стихотворение появилось с фамилией «Топорышкин» — очевидно, редактор счел невозможным публиковать произведение для детей с такой «неграмотной» фамилией героя.

Иван Тапорыжкин пошел на охоту, с ним пудель пошел, перепрыгнув забор. Иван, как бревно провалился в болото, а пудель в реке утонул, как топор. Иван Тапорыжкин пошел на охоту, с ним пудель вприпрыжку пошел, как топор. Иван повалился бревном на болото, а пудель в реке перепрыгнул забор. Иван Тапорыжкин пошел на охоту, с ним пудель в реке провалился в забор. Иван, как бревно перепрыгнул болото, а пудель вприпрыжку попал на топор.

Стихотворение фактически начинается трижды: два раза оно как бы останавливается и возобновляется сначала. Дети вместе с автором экспериментируют: а что получится, если сделать так? а если так?

Впоследствии, отвечая на вопросы следователя в 1932 году, Хармс назовет это стихотворение «наиболее бессмысленным», указывая на его близость своему взрослому, «заумному» творчеству. Ругали Хармса за «бессмысленность» и критики; забавно, что советским критикам вторил из Парижа поэт-эмигрант Георгий Адамович, заявивший в газете «Последние новости», что, прочитав это стихотворение, «не только дети логике не научатся, но и взрослые разучатся». Сейчас мы можем легко найти точки схождения «взрослых» и «детских» стихов Хармса. К примеру, легко увидеть, как стихи об Иване Иваныче Самоваре и Тапорыжкине вышли из двух строчек написанной двумя годами ранее «Комедии города Петербурга»:

проплывает мимо горницы тапор а за ним Иван Иваныч Самовар

Попытки Хармса обновить язык и сюжеты детской литературы встречали откровенное непонимание критиков и педагогов, которые исходили из представлений о «педагогичности». Разумеется, в эти рамки совершенно не укладывался рассказ Хармса 1928 года «Озорная пробка», в котором сюжет строился на загадке. В 124-м детском доме ежедневно вечером в одно и то же время на несколько минут гас свет. Вызывали монтеров, которые меняли пробки и отпускали глубокомысленные замечания, но электричество продолжало отключаться. Приехала целая комиссия — но результат был все тот же.

Развязка этой почти детективной истории оказалась проста: каждый вечер мальчик по имени Петр Сапогов прокрадывался к электрическому счетчику и выворачивал пробку. Свет гас, а через пару минут он возвращал пробку на место — и в детском доме снова становилось светло. Никто не знал об этом до тех пор, пока его товарищ по прозвищу Громкоговоритель не «застукал» Сапогова в тот момент, когда он спрыгивал вниз после своей ежедневной «работы» с пробками. Громкоговоритель поступил как настоящий товарищ. Выругав Сапогова, он пошел к заведующему и попросил у него разрешения починить электричество. Удивленный заведующий разрешил, Громкоговоритель для виду что-то поковырял около счетчика — и, ко всеобщему удивлению, свет больше никогда уже не отключался.

Вот такая забавная и интересная история, появившаяся в первом же номере «Ежа», вызвала утверждения критиков, что Хармс якобы учит детей хулиганству. Такая «интерпретация» детского творчества оказалась очень близкой к логике ГПУ. Игорь Бахтерев рассказывал, что следователь в 1932 году обвинял Хармса в том, что в рассказе 1928 года «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил» Хармс призывает советских детей к эмиграции. Впрочем, загадка в этом рассказе, конечно, присутствует, причем, как это часто бывает с хорошими детскими произведениями, — загадка, адресованная не только детям, но и взрослым. Задумав отправиться в далекую Бразилию, Петька с Колькой едут на аэродром и упрашивают летчика взять их с собой. После недолгого спора летчик соглашается, и все они вместе летят в Бразилию. Прилетев, летчик высаживает ребят и улетает обратно.