Данте в русской культуре

Асоян Арам Айкович

Эти позднейшие размышления Вяч. Иванова дают дополнительный материал для понимания эпиграфа и основного текста уже цитировавшегося стихотворения „Дух“. В целом же „дантовские“ эпиграфы предполагали создание таких предпосылок, которые бы побуждали воспринимать текст в свете поэтических символов, возникших на почве религиозно-исторического сознания средневековой культуры. Это был один из способов, с помощью которого стихам придавался эзотерический смысл, но он почти всегда применялся во взаимосвязи с другими, проецирующими текст на определенный культурно-идеологический фон. Так уже было в самом начале творческой деятельности Вяч. Иванова.

Задолго до публикации первой книги стихов он написал поэму „Миры возможного“, где изобразил „страшный сон“, навеянный болезненным чувством ответственности за трагическую судьбу молодого ученого, неожиданно убившего человека, а потом покончившего с собой. Чувство вины родилось у Иванова из выношенного убеждения, что каждый, как говорил Достоевский, за все и за всех виноват. Это убеждение утверждалось в сознании поэта представлением, свойственным, впрочем,

как Достоевскому, так и Данте, что „все человечество – это один человек“ [669] . „Кто в романе похож… на безответную жертву? – писал Иванов о „Преступлении и наказании“. – Одна только Соня? Нет, и отец ее, и мачеха, и Лизавета. И не только они, а даже убитая старуха-процентщица и, наконец, сам убийца, который осужден или осудил себя на исполнение того, чего требует от него коллективная воля“ [670] .

669

Роднянская И. Б. Вяч. Иванов. Свобода и трагическая жизнь. С. 225.

670

Там же.

Кошмарный сон в поэме „Миры возможного“ – это не только ее композиционная форма, но и – как в „Божественной комедии“ – развернутая метафора душевного состояния лирического героя. Именно в связи с этой функцией сновидения поэт избрал для эпиграфа неожиданные при первом чтении стихи „Чистилища“:

Е se pensassi come, al vostro guizzoguizza dentro alio specchio vostra image,cio che par duro ti parreble vizzo.XXV, 25–37 [671]

671

Иванов Вяч. Собр. соч. Т 1. С. 669. Перевод Вяч. Иванова: «Если ты подумаешь, как при вашем движении движется в зеркале ваш образ, – то, что мнится, покажется тебе легким».

Ужасы, приснившиеся лирическому герою, обнажают тайные лабиринты его души, которая в открывшихся ей безднах находит свое собственное отражение. Герой потрясен, страдания и раскаяние становятся его искуплением. Поэма заканчивается стихами:

Я жаждал искупить мой грех сторицей!И дух: „О плачь! Плачь в скорби безутешной,Рыдай, и рви власы, и смой проклятьяС души, без грешных дел в возможном грешной!“ [672] .

672

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 1. С. 679. Иванов полагал, что «в страдании человек соединяется со всем человечеством… Сакральный смысл, а значит, и оправдание страдания в том, что жертва, сама того не ведая, страдает не только за себя, но и за других, спасается страданием не только сама, но и спасает других» (см.: Роднянская И. Б. Вяч. Иванов. Свобода и трагическая жизнь. С. 224).

Таким образом, как при нашем движении движется в зеркале наш образ, так в наших снах воплощается одно из наших осуществлений. В этой аналогии заключается смысл эпиграфа. Он, и не только он, напоминает в поэме Иванова о „Божественной комедии“. Дантовская печать угадывается в визионерском характере „Миров возможного“, бессказуемостных оборотах, в строгих терцинах стихотворения и, наконец, в образе путника, который, как Вергилий, ведет поэта к истинному прозрению:

„Скажи, мой вождь! Бежав земного пленаИ странствий и страстей подъяв немало,Искуплена ль душа от власти тлена?“И дух в ответ: „Глянуть в сии зерцалаЕй надлежит, да упадут пред окомПоследние земные покрывала.Последний будет ей тот взгляд уроком.Воззри ж и ты; насытясь правды медом,Будь напоен ее полынным соком!..“ [673] .

673

Иванов Вяч. Собр. соч. Г 1. С. 669.

Кроме этих особенностей, общих для „Комедии“ и поэмы Вяч. Иванова, примечательны сцены запредельного мира, явившегося в „Мирах возможного“, словно по ассоциации с дантовским адом:

Но развивались явственней картиныДальнейших мест, где жатву вечной ЖницыЕще застал для горшей я кручины…Я зрел их сонм, обвалом заключенныйВ ущелий безысходные темницы.Как рой теней,

скитаньям обреченный,Вдоль шатких стен искал он слепо двери –И гроб обрел под глыбой отсеченной.Спасенных горсть – не жалость о потере,Гнал дикий страх под скал нависших своды.Ползущих ниц давил обвал в пещере.Других застигнул быстрый час невзгодыНа крутизнах, обглоданных обрывом;Их бездна обняла, как остров – воды.Как овцы, в стаде скручены пугливом,Они стеклись; теснил бессильных сильныйНа ломкий край толчком себялюбивым… [674]

674

Иванов Вяч. Собр. соч. С. 671.

„Ущелий безысходные темницы“, „гнал дикий страх“ и „рой теней, скитаньям обреченный“ – все это вольные или невольные отзвуки „Ада“, но, главное, пожалуй, и не в них, а в более непредсказуемых подробностях рассказа:

Увы, сколь многих жертв узнал я лица!

Эта реплика звучит почти по-дантовски. Она возвращает в юдоль вечных мучеников горечь и боль земной жизни; она, как у Данте, оживляет страну кромешного мрака волнением пришельца из иного мира. И хотя никто не покрывается смертным потом и не падает навзничь, сраженный чужим горем [675] , но на мгновение нескончаемые муки, словно в „Божественной комедии“, перестают казаться безличными и озаряются драматизмом отдельной судьбы.

675

См.: Ад, V, 139–142.

Наряду с этим еще не менее знаменательный штрих. Среди жертв „Вечной жницы“ есть прямые потомки Фаринаты. Он „ад с презреньем озирал“ (Ад, X, 36), а они:

Презрев со Смертью неотступной торги,Неистовой тут предавались страсти,По жизни правя тризну низких оргий [676] .

Правда, в этой картине больше осуждения, нежели изумления, какое вызывает у Данте гордый последователь Эпикура, но занимательнее другое. Благодаря этому эпизоду запредельный мир Вяч. Иванова в подобие дантовскому аду наполняется яростью посюсторонней жизни и становится менее отвлеченным.

676

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 1. С. 672.

„Миры возможного“ вошли в сборник „Кормчие звезды“, где образованность автора обнаруживалась как „мудрейший экстракт культуры“ [677] . Книга полна мифологических, исторических и литературных реминисценций. Вместе с эпиграфами они выполняли роль сигнальных светляков, способных озарять духовные интенции поэта светом „неизменных“, как звезды, старых истин. Старых, но, полагал Иванов, не стареющих. Вслед заАп. Григорьевым он любил повторять завещание Гёте: „Истина обретена давно и сочетала в одну духовную общину благородных“ [678] . С этой гётевской мыслью связан „дантовский“ эпиграф, предваряющий первый в творчестве поэта сборник стихов:

677

Белый А. Поэзия слова. Пушкин, Тютчев, Баратынский, Вяч. Иванов, А. Блок. Пб.: Эпоха, 1922. С. 20.

678

Цит. по: Иванов Вяч. Гете на рубеже двух столетий // История западной литературы (1800–1910) / Подред. Ф. Д. Батюшкова. М.: Мир, 1912. Т 1. Кн. 1. С. 114.

Росо parer potea li del di fori;ma, per quel poco, vedea io 'le stelledi for solere e piu chiare e maggiori.(Purg., XXVII, 88–90)

По поводу сборника, в частности его эпиграфа, А. Блок писал: „Современный художник – бродяга, ушедший из дома тех, кто казался своими, еще не приставший к истинно своим, – приютился в пещере… Звезды – единственные водители; они предопределяют служение, обещают беспредельную свободу в час, когда постыла стихийная свобода поэта, сказавшего: „Плывем… Кудаж нам плыть?““ [679] (курсив Блока. –A.A.).

679

Иванов Вяч. Кормчие звезды. С. 1. Перевод Вяч. Иванова: «Немногое извне [пещеры] доступно было взору; но через то звезды я видел ясными и крупными необычно».