Дао путника. Травелоги

Генис Александр Александрович

Благочестие кончалось на холме, где красавица в синей форме вешала штраф на ветровое стекло. К монастырю спускалась не дорога, а тропинка. Она упиралась в церковь, которую охраняли два льва, добродушные, как псы Тосканы.

Жизнь Брайана

Тоскану называют вторым Манхэттеном еще и потому, что сюда хочет перебраться каждый второй житель нашего острова – из тех, кто может себе позволить. Остальные об этом мечтают. Поэтому я не особенно удивился, повстречав среди местных одного уж слишком хорошо говорившего по-английски. К тому же итальянцы одеваются со

вкусом, а этот походил на огородное пугало. Застиранный комбинезон, старательно вымазанный землей на коленях, чёботы в глине, дырявая соломенная шляпа и свежие мозоли, в чем я убедился, когда мы знакомились. Больше всего Брайан напоминал фермера из ранних голливудских фильмов. Он и в самом деле приехал сюда из Калифорнии, из Силиконовой долины. На вид ему не было сорока, но теперь я знаю, как миллионеры живут на пенсии.

В Италию Брайан попал, исправляя ошибку. Страстно полюбив компьютеры, он превратил бескорыстное увлечение в доходную работу. Оставшись без хобби, Брайан зачастил в Тоскану, норовя забраться поглубже. Так он нашел поместье, где ничего, если не считать электричества, не изменилось с XVI столетия. Вино – свое, помидоры – с грядки, мясо мычало в стойле, собаки приносили зайцев, и солнце садилось за горой, даже забравшись на которую нельзя было разглядеть ни одной фабричной трубы.

С каждым годом интервалы между отпусками становились короче. Брайан научился любить жемчужную тосканскую зиму и читать тощие газеты. Так продолжалось до тех пор, пока Брайан, поняв, что всех денег не заработаешь, решил опроститься, как Толстой. Он продал свой огромный дом в Калифорнии и купил еще больший здесь, в соседней деревне. Теперь вместо газона у него огород, вместо корта – виноградник, в гараже – трактор, в подвале – бочки и всюду – навоз.

Брайан все еще знал каждый ресторан в Тоскане, но теперь производство его интересовало больше потребления, и он усердно учился жать масло из своих оливок, не давая им состариться даже на сутки.

Палитра

Вдетстве мне казалось, что Ренессанс придумал Сталин. В те времена Рафаэля печатали в “Огоньке”, остальные художники ему подражали.

На самом деле все было иначе. Ренессанс не открыл наше время, а увенчал собой Средневековье, сложив его с Античностью. Когда Рим уже и еще не был Римом, Флоренция считалась Афинами, что не мешало ей верить в христианского Бога. Водораздел проходит по рубежу веков. В XV эта сказка родилась, в XVI исчезла. Но фрески остались. Главное в них – цвет.

В старинных городах, как в трущобах из Диккенса, все бурое и нет зелени. Такова до сих пор Сиена, что не мешает ей быть прекрасной. Обожженная глина кирпичей и почерневший кармин черепицы складываются в такую гамму, что боишься проснуться. Оно и неудивительно. Это палитра тосканской земли, которая издавна служила художникам красками: к югу – “сиена жженая”, к востоку – “умбра коричневая”. Но так рисовали города, людей писали желтками. Для стариков и демонов темперу замешивали на темных яйцах деревенских кур, светлые яйца городских несушек шли на мадонн и ангелов.

По сюжетам ренессансная картина не отличалась от иконы, но выполняла другую функцию. Икона переносит нас в иной мир, картина позволяет в него заглянуть – как в окно. Там всегда красиво, что бы ни изображал мастер: казнь, смерть или вечные муки. Красота – не цель, а побочный и неизбежный продукт искусства; конечно, не любого, а того, что мы так любим. Начитанный в Платоне флорентийский художник,

зная, что идеал недоступен, как солнце, писал его солнечными лучами. Не будучи, разумеется, солнцем, лучи давали представление о светиле, низводя небо на землю.

Отсюда тут столько синего. Икона, не заботясь о правдоподобии, любила золото, XV век предпочитал ультрамарин, который стоил в десять раз дороже и украшал даже Богородицу. Но еще до того, как улечься на стене, цвет играл сам с собой на площадях и улицах, когда их увешивали бесценными шелками. Как наш кумач, они создавали праздники и отвлекали от нищеты. О чем до сих пор можно судить по голубым подштанникам на бельевой веревке, расцвечивающим безобидный сиенский дворик.

В том мире жажда к цвету была так неодолима, что одноцветные штаны казались скучными – по сравнению с двуцветными и еще в полоску. За пределами цирка сегодня такой наряд кажется пестрым, но, как показал Версаче, только потому, что нам, всем цветам радуги предпочитающим черный, не хватает решительности и самовлюбленности. Люди на фресках нравились себе и другим и, похоже, наслаждались жизнью. Собственно, поэтому все приезжают в Италию.

Я думал об этом в кафе городка Буонконвенто. За соседним, выползшим на булыжник столиком сидел дорожный рабочий в лазурном балахоне с оранжевой оторочкой, отражающей свет приближающихся фар. Сейчас они ему не грозили. Отложив рыжую каску, вытянув ноги в алых бутсах, он неторопливо курил, готовясь к будням. Я любовался им до тех пор, пока не углядел карабинера в мундире, который себе может позволить не всякая опера.

Холмы этрусков

Они как женщины.

– Нет, как город.

– Нет, как женщины. Ну как ты не видишь?! Длинные, пологие линии. Изгибы томные, сладострастные, впадины укромные: не долина – лоно. Они спят, спрятав голову под рощу пиний, но грудь и бедра видны под зеленым одеялом.

– Это не одеяло, дубина, это озимые. Будущие макароны зреют на полях, просторных, словно площади. А между ними – улицы проселочных дорог. Кварталы виноградников. Парки цветущего рапса. Храмы кипарисов. И дубы, как памятники героям прежнего времени. А наверху – гребни крепостей.

– И в каждой – этрусские покойники, – врезался я в спор, не в силах сдержать познания. – В сущности, о происхождении этрусков никто ничего не знает, кроме одобренного Солженицыным профессора Орешкина, который раскрыл тайну загадочного народа. Она оказалась проще, чем казалось, ибо разгадка лежала на поверхности: “Этруски – это русские”.

– Не может быть, – ахнули собеседники.

– Я сперва тоже удивился, но Пахомов мне вправил мозги. После армии и флота, сказал он, этимология – лучший друг империи. Хомяков, например, приехав в Британию, обнаружил, что “англичане – это угличане”.

– А что, – сдались спорщики, – может, этруски и правда русские? Пиры любили.

– Точно, – согласился я. – На саркофагах сидят обнявшись, с чашами, и на губах улыбка – безмятежная ввиду вечности: с утра выпил, целый день свободен.

Жирная болонья

Замерзнув в очереди, я забрался в такси, ругая весну. Ее явно не красила безнадежная черная туча, которой я прошипел стихи Мандельштама:

В Европе холодно. В Италии темно.