Дар божий. Соперницы
Шрифт:
Лев уже хотел положить трубку, как услышал слова, заставившие его вздрогнуть:
— Это ты так думаешь, дорогой, но смею тебя уверить, что ты ошибаешься. Повод порадоваться у меня есть. Как жаль, что ты не оставил мне никакой надежды на будущую встречу с тобой. Я бы сидела у окошка, любуясь на берёзки и поджидая своего милого, словно примерная жена, а ты бы приезжал время от времени скрашивать однообразные дни моей тихой старости. Да, жаль, что не вышло, — она издевательски цокнула языком, — ну да ладно, зато я могу любоваться на твоего сына, ведь он часть
— Что ты несёшь? Гриша не может быть рядом с тобой, даже при всём твоём желании, он уже в самолёте, по дороге в Москву.
— А почему ты так уверен, что в этом самолёте нет нас со Стасом? Кстати, ты знаком со Стасом? Нет? Милый юноша.
— Ты в том же самолёте, что и Гриша? — Льву стало смешно. Надо же, она сама захлопнула за собой дверцу мышеловки, да ещё и хвалится этим. Поистине нет предела человеческой глупости!
— Точно, — подтвердила Ирка, — я даже представляю, как ты сейчас радуешься этому обстоятельству, считая меня полной дурой.
— А разве нет? — не удержался Вороновский.
— Конечно, самолёт — это как подводная лодка, с него же никуда не деться, правда? Только вся разница в том, что есть такой замечательный город, Франкфурт-на-Майне, тебе это название ни о чём не говорит? — Ира на мгновение замолчала, чувствуя, что на том конце трубки становится жарко. — Правильно, Лёвушка, говорит, потому что всего через несколько минут в этом славном городе наш самолётик будет стоять на земле, словно обыкновенный трамвай, а пассажиры будут разминать усталые ножки.
— И что? — спросил Лев, но ответ он уже знал.
— А то, что в этом городе из самолёта мальчик может выйти, а назад не вернуться.
— Но это по меньшей мере глупо, — пожал плечами Лев, — ты же понимаешь, что я сейчас же, немедленно, не откладывая ни секунды, наберу номер розыска, и вас со Стасом под белы ручки встретят у трапа самолета того самого города, о котором ты говорила?
— Нет, Вороновский, так поступить ты не сможешь, — уверенно произнесла она, — потому что за три минуты такие вещи делаются только в кино. Знаешь, а Гришка ничего, миленький, в тёте Ире просто души не чает, ну да что я говорю, уж кто-кто, а ты-то его в этом отношении понять можешь, правда? — хохотнула она. — Жалко, что у него нет твоих чудесных бархатных глаз, но он тоже по-своему очаровашка.
— Ир, послушай… послушай меня, — голос Льва срывался, заставляя говорить бессвязно, путая и повторяя слова, — оставь Гришку, он же ребёнок, не трогай его. Я тебя прошу, я прошу тебя, Ира, я умоляю тебя!
— Ты никогда раньше ничего у меня не просил, мне нравится, как ты это делаешь, — наслаждалась моментом она. — Твой Гриша так нежен и впечатлителен, он напоминает мне маленького молочного поросёночка. Знаешь, дети тем и отличаются от взрослых, что они не способны на компромисс. Выбор между тобой и настоящим отцом оказался для него непосильной ношей, с которой ему никак не удаётся справиться.
— Но он летит ко мне!
—
— Что ты этим хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что выбор остался за Гришей. Во Франкфурте мы со Стасом сойдём с самолёта при любом раскладе, но вот вдвоём или втроём — решать будет мальчик, а тебе, Вороновский, останется только ждать. Насильно увести я его не смогу, это ты и сам понимаешь, но если он решит остаться со Стасом, то в Москве ты приедешь к пустому трапу.
— Побойся Бога, Ирина, ведь Гриша совсем ещё ребёнок, что ты с ним делаешь?!
— До Бога далеко, а вот до земли уже не очень. Извини, мы пошли на посадку. Да, у тебя хоть фотография-то мальчика на память останется? Если нет, так я тебе пришлю.
— Что ты за человек?! — прошептал он, закрывая глаза.
— Пусть тебе будет больно, Вороновский! Ты отнял у меня всё: семью, сына, ты растоптал мою любовь и сделал меня в этом мире одинокой. По долгам нужно платить, правда? Особенно если набежали проценты.
Лев услышал, как в трубке что-то щёлкнуло. Сначала наступила тишина, а потом короткие резкие гудки разрезали мир надвое.
Огромная белая птица коснулась посадочной полосы и стала снижать скорость. От стёкол иллюминаторов отражались яркие солнечные зайчики, а светлая металлическая обшивка самолёта казалась тонким слоем манной каши, размазанной по тарелке.
Было жарко, и от лётного поля, словно от раскалённого утюга, поднимались пласты горячего воздуха. Изображение, разрезанное этим воздухом на несколько горизонтальных слоёв, покачивалось, словно на волнах, и каждый пласт двигался самостоятельно, независимо от других. Картинка смещалась, ломаясь, будто в кривом зеркале, и по временам казалось, что предметы слегка сдвигаются без посторонней помощи, заваливаясь набок и уплывая в сторону.
Вороновские стояли за ограждением, и им хорошо было видно, как белоснежный лайнер описывает круг, занимая приготовленное для него место. Словно устав от долгого перелёта, он не спеша поворачивался вокруг своей оси, разрешая полюбоваться своим белоснежным величием со всех сторон.
Самолёт разворачивался неторопливо, словно перед глазами крутили кинофильм, снятый на замедленную плёнку, но Лев и сам не знал, хочется ли ему, чтобы время летело быстрее или остановилось совсем: до тех пор, пока по трапу не сойдёт последний пассажир, остаётся надежда, что среди них будет его Гришка.
Маришка стояла и щурилась на яркие солнечные лучи. Правой рукой она держала Андрейку, а левая была непривычно сиротливо опущена вдоль тела. Когда мальчишки были маленькими, они, смеясь, тянули её за руки в разные стороны, требуя свою половину мамы в личное пользование, Маришка улыбалась им и просила не разорвать её по случайности на две равные части. И вот теперь, с исчезновением Гришки, она чувствовала, что её действительно разорвали надвое. Её мысли, её душа были там, с сыном, попавшим в беду, а здесь была только телесная оболочка.