Дар волка. Дилогия
Шрифт:
— Нет, не может. Пока дом принадлежал его племяннице, он мог сюда пробираться. Возможно, пока он принадлежит тебе. Но если дом попадет в руки совершенно чужого человека, такого, который захочет устроить тут отель, или, еще хуже, просто снести его, что ж, тогда он оказывается перед перспективой потерять все.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать…
— Мы не можем выстроить полную картину, — сказала Лаура. — Но письмо доставили только что. Возможно, он не знает пока, чего он желает. Но я сильно сомневаюсь, чтобы этот человек, такой, каким его описывали местные, стал бы посылать
— Остается только молиться и надеяться, что ты права.
Он подошел к окнам. Его бросало в жар, он был на грани срыва. Однако чувствовал, что превращение еще не приближается. Хотя и не знал, хочет ли он, чтобы оно случилось сейчас. Знал только, что ощущения и эмоции становились просто невыносимы.
— Надо мне поискать вход в это помещение, — сказал он.
— А это поможет тебе хоть как-то с тем, что ты сейчас испытываешь?
— Нет, — ответил он, покачав головой.
Сделал глубокий вдох и закрыл глаза.
— Послушай, Лаура. Нам надо отсюда уехать, совсем ненадолго. Нам надо просто прокатиться на машине.
— Куда?
— Не знаю, но я не могу оставить тебя здесь одну. Нам надо ехать, сейчас.
Она поняла, что он хочет сказать, что он собирается делать. И не стала расспрашивать.
Когда они вышли из дома, шел сильный дождь.
Он поехал в южном направлении, выехал на шоссе 101 и выжал газ, направляясь к городам и голосам залива на всей скорости, на которую была способна машина.
25
Кладбище Маунтин Вью в Окленде, огромные деревья, между которыми рассыпаны могилы, большие и маленькие, заливаемые неумолимым дождем. Призрачные огни городка вдали.
Парень, вопящий от боли. Двое других, мучащие его ножами. Главарь, только что из тюрьмы, жилистый, с обнаженными руками, покрытыми татуировками, в мокрой футболке, просвечивающей, дрожащий от возбуждения и наркотиков, задыхающийся от ярости, наслаждающийся местью тому, кто предал его, приносящий в жертву богу насилия единственного сына своего врага.
— Что? — спросил он парня с издевкой. — Думаешь, Человек-волк тебя спасет?
Из дубравы появился Ройбен, надвигаясь на главаря, будто зверообразный темный ангел, на глазах у двоих подручных, которые завопили от ужаса и побежали.
Удары когтей, вспоротые вены и артерии, силуэт, согнувшийся и падающий, зубы, смыкающиеся на его плече, разрывающие связки, отрывающие руку, но не жующие эту плоть, ибо нет времени.
Он ринулся по равнинам смерти за теми, кто в ужасе убежал в темноту. Поймал первого, вырвал добрую половину из его шеи и отбросил в сторону, ринулся за следующим мучителем, поймал его обеими лапами и поднял к челюстям, уже поджидающим жертву. Сочная добыча, пульсирующая, истекающее кровью мясо.
На пропитанной кровью траве лежал парень, их жертва, с темно-коричневой кожей, черными волосами, в кожаной куртке. Он свернулся в позе зародыша. Его лицо и живот были покрыты кровью, он то терял сознание, то приходил в себя, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд. На вид лет двенадцать. Ройбен нагнулся и поднял его за воротник плотной куртки, как кошка подымает котенка за шкирку, и понес,
И Ройбен исчез. Снова через кладбище, неторопливо, ища по запаху тех, кого он убил. Но добыча уже остыла и стала ему неинтересна. Он хотел теплой пищи. А в ночи звучали и другие голоса.
Молодая женщина, тихо поющая песнь боли.
Он нашел ее в парке студгородка Беркли, старом университетском парке, который он так любил целую жизнь назад, когда был обычным мальчиком. Человеком.
Посреди возвышающихся эвкалиптов она устроила себе убежище, готовясь к последнему часу. Любимая книжка, бутылка вина, вышитая подушка, лежащая на плотном ковре ароматных листьев. Маленький и острый кухонный нож, которым она взрезала себе вены на обоих запястьях. Она стонала, кровь и сознание утекали из ее тела.
— Плохо, плохо! — еле слышно сказала она. — Помогите, пожалуйста.
Она уже не могла держать в руке бутылку с вином, не могла шевелить руками, а потускневшие волосы упали ей на лицо.
Он безо всякого труда вскинул ее на плечо и ринулся к фонарям Телеграф-авеню, сквозь темный парк студгородка. Место, где очень давно он учился, мечтал, спорил.
Плотно стоящие дома вибрировали голосами, стуком сердец, ударами барабанов, речью, пением, завыванием труб, шумом певцов, соревнующихся между собой. Он аккуратно положил ее у открытой двери таверны, откуда, будто звук разбившегося стекла, доносился безразличный смех. Уже убегая обратно, услышал голоса тех, кто нашел ее.
— Звоните скорее!
Он даже не обернулся.
Его звали голоса города. Большого города. Выбор. Жизнь — сад боли. Кому суждено умереть? Кому суждено жить? Он двигался на юг, и тут его охватил ужас.
Я делал то, что казалось мне естественным… слышал голоса; голоса звали меня; я чуял запах зла и находил его. Для меня это было естественно, как дышать.
Лжец, чудовище, убийца, зверь. Выродок… сейчас это закончится.
Он забрался на плоскую крышу старого отеля из серого кирпича, заваленную хламом. Небо было, будто сажа. Вниз, через люк, на пожарную лестницу, по темному коридору, дверь, незапертая, открытая беззвучно.
Запах Лауры.
Она уснула у окна, положив руки на подоконник. Белые, как мел, башни домов блестели, омываемые дождем, льющимся из свинцовых туч, дороги дрожали, будто тетивы луков, расходясь вправо и влево. Слой за слоем, кварталы города, отсюда и до самого океана, будто гаснущие угли в тумане. Лязг и грохот просыпающихся улиц. Сад боли. Кто же пожнет всю эту боль?
Пожалуйста, пусть голоса умолкнут. Я больше не могу.
Он приподнял ее и отнес на кровать, светлые, с сединой волосы упали с ее лица. Она проснулась, откликаясь на его поцелуи, веки задрожали. Что было в ее глазах, глядящих на него?