Даргер и Довесок
Шрифт:
— И я тоже, — подхватил Чернобог.
Сварожич раскинул руки.
Все трое сошлись в объятии совершенной любящей дружбы.
Затем, разделившись, вскрыли ящик. В нем лежали три лоснящихся новых калаша, покрытые смазкой. Чернобог принес из ванной полотенца и принялся вытирать оружие. Сварожич отошел к буфету и вернулся с коробками боеприпасов. Кощей извлек откуда-то карты города с пятью крестиками, откуда должны были появиться подземные владыки, и их четко отмеченными, сходящимися в одной точке путями.
— Вот, — заявил Кощей, постучав пальцем по площади перед Троицкой башней,
— Я лишь дивлюсь, как Господь по милости своей дал нам такую сложную работу, — вымолвил Чернобог. — Ведь мы — ничто пред Его величием.
Сварожич кивнул в благочестивом согласии.
— Ничьи жизни не имеют значения перед лицом вечности, — произнес Кощей. — Но сегодня наши жизни обретут смысл, пусть на самый краткий миг.
Странники приступили к зарядке оружия.
Ане Пепсиколовой редко приходилось резать себя. Только когда требовалась особая ясность мысли. Холодный хрустящий ожог безупречно прямого пореза удивительным образом обострял сознание. Вскрывая кожу, чтобы обнажить испуганную красную плоть, Аня словно создавала некий проход, в который могли войти новые идеи. Возникала неподвижная, безмолвная пауза между брешью и готовой пролиться кровью, в течение которой все на свете казалось возможным.
Даже побег из ловушки, в которую она угодила.
На небе сияли яркие звезды. Полная луна, оранжевая, будто тыква, низко висела над крышами. Блестящее лезвие Святой Мефодии замерло над правой рукой Пепсиколовой. На секунду нож застыл, как ангел мщения, зависший над обреченным городом с занесенным копьем в руке. Свет скользнул по кромке, когда острие скользнуло вниз, алкая плоть. Святая Мефодия пробежала по всей длине руки, оставляя за собой совершенную и изящную линию. Порез был прекрасен, как исламская каллиграфия, возможно, это было имя одного из демонов, что обитали в заклятых значках.
Опалило будто огнем. Обжигало как лед.
Пепсиколова ахнула от удовольствия. У нее имелись мизерные шансы освободиться, так что наступила ее последняя ночь. Впервые за несколько месяцев Пепсиколова выбралась из Нижнего Города и наконец-то очутилась в настоящей Москве. Почти случайно выбрав церковь, она вскрыла замок на боковой двери и вскарабкалась по внутренней лестнице. Затем отыскала приставную стремянку к люку в куполе-луковке и выбралась на самый его верх, где уклон круче всего и где она могла лежать на спине, глядя на столицу.
Москва была темна, как всегда на ее памяти. Город казался сердитым и вредным старикашкой, погруженным в раздумья о тайнах, которые лучше оставить невысказанными, и воспоминаниях, которые никто не хотел разделить. Улицы, в основном, пустовали. Но на другой стороне реки, в Замоскворечье, где располагались бордели, Аня заметила зарево.
За пояс брюк у нее был заткнут распылитель. Она позаимствовала его у Бледнолицего, убитого Дрегами. Положив нож рядом, Пепсиколова вытащила емкость, отвинтила крышку резервуара и поболтала его содержимое. Оно было текучим, как вода, но в действительности представляло собой массу крохотных черных гранул размером с горчичное зерно. Аня знала, как выглядит веселая пыль, и образцы «Распутина» она перехватывала, когда они только начали просачиваться под землей. Но это не было ни то, ни другое. Скорее свежий продукт фармацевтической грибной фермы подземных владык.
Гранул были тысячи и тысячи, и — если допустить, что мощностью они, вероятно, не уступают своим «собратьям» — каждое из них могло полностью искорежить мозги.
Внезапно сильный спазм скрутил внутренности Пепсиколовой. Левую сторону ее тела закололо, словно та затекла. Голова заполнилась пульсацией, и на мгновение Аня едва не поддалась искушению просто отпустить руки, скатиться с купола и умереть. Она прищурилась и сглотнула. «Хватит корчиться от боли», — сказала она себе и продолжила наблюдение за ночной Москвой. Хотя здесь некому было ее видеть, она отказывалась проявлять слабость.
Положив резервуар на колени, она взяла Святую Мефодию. Вторая черта на руке восстановила ясность мысли.
Употребив нож на пользу дела, Пепсиколова заспорила сама с собой. Как глупо делать то, о чем она думала. Но имелась ли у нее альтернатива? Ломка становилась все сильнее. Вскоре, если слухи об эффекте отмены подземных сигарет правдивы, тело перестанет ей подчиняться. А потом придет смерть.
Значит, у нее и впрямь не оставалось выбора.
Но именно это Пепсиколова и ненавидела больше всего на свете. Она не могла принудить себя делать что-либо — что угодно! — лишь потому, что так надо. Даже в крайнем случае почти всегда находился способ вывернуться и принять собственное решение. Поэтому она и сохранила рассудок под властью Хортенко. Парадоксально, но она тоже держала его в узде. Если ей приказывали послать кому-либо предостережение, ее слова ввергали адресата в ужас. Если ей велели запугать человека, она подбрасывала сломанную челюсть или доставляла сообщение в присутствии супруги. Этого было недостаточно, чтобы заработать строгий выговор. Кроме того, так она поддерживала внутри себя некое подобие свободы.
По ее руке протянулся последний порез. «Ладно, хватит баловаться», — подумала Пепсиколова. Она медленно выводила линию, наслаждаясь ею, как наслаждалась бы дымом. Затем спрятала Святую Мефодию в ножны. Наконец, засучила рукав пиджака и перевязала себя бинтом, который таскала с собой именно для этой цели уже целый месяц.
И почему-то, выполняя это маленькое, простое действие, Пепсиколова увидела мельчайший проблеск надежды в ее ужасном положении.
Пепсиколова принялась разглядывать гранулы. Глупо брать даже одну. Вот оно, безумие — покоится на ее кончике пальца. Только идиот примет больше.