Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Блэк Сэмюэл

— Палачи никогда не опаздывают! — выкрикнул он таким возмущенным тоном, словно своим предположением я оскорбил лично его.

Оставив без внимания его возмущение, я продолжал бежать. Я ловко лавировал, обходя дымящиеся кучи лошадиного навоза и уриновый ручеек, бежавший посредине виа Пор-Санта Мария. Свернув направо, я промчался по улочке — неожиданно притихшей, — где жили родственники моего отца; по проходным дворам; мимо выстиранного белья на веревках; мимо детских воплей и запахов варившейся капусты — и наконец вырвался на просторную площадь Пьяцца делла Синьория. На этой площади иногда устраивались игры в мяч, собирающие большие толпы болельщиков. Снизив скорость бега, я глянул на дворец: перед входом

маячила вооруженная стража, а саму площадь патрулировали конные солдаты. Здесь вершилась Власть. Продолжая бежать легкой трусцой, я повернул голову, чтобы рассмотреть высокую темную башню — за ней быстро перемещались облака, из-за чего казалось, будто она падает прямо на меня.

Я припустил дальше по краю ликующей и глумящейся толпы. Пока я бежал, кто-то вскрикнул, и несколько человек упали передо мной, как костяшки домино. Один из них поднялся на ноги с расквашенным носом и выхватил из-за пояса нож. Я обежал его по широкой дуге и устремился в боковую улицу, более темную, прохладную и пустынную. На миг мне показалось, что, возможно, я еще успею, но потом, заметив толпу людей, вытекающую справа, услышав их смех и оживленное обсуждение, понял, что они возвращаются с Барджелло.

Теперь уж мне пришлось остановиться: слишком трудно пробираться против течения такого скопления народа. Я встал у какой-то двери и, переводя дух, пристально поглядел назад в ожидании появления Бьяджо. Он догнал меня немного погодя, с лицом свекольного цвета, и плюхнулся без сил возле моих ног. Капли пота стекали с его лба на мостовую. Отдышавшись, он сказал несчастным голосом:

— Я же говорил тебе, что палачи никогда не опаздывают.

По краю площади Барджелло еще топтались остатки зевак.

Мы стояли под трупом и смотрели на него — вялое покачивание слева направо, а потом справа налево. Предсмертные судороги давно закончились, лицо потемнело.

Бьяджо прошипел: «Так тебе и надо, предатель!» — а я рассмеялся.

Вскоре на площади никого не осталось, кроме меня с Бьяджо и еще одного человека неподалеку от нас, записывающего что-то в книжицу. Этот парень, довольно молодой и нарядно одетый, однако, не выглядел богачом: скорее всего, все свои деньги он тратил на наряды. На нем весьма изящно смотрелись обтягивающие розовые штаны и камзол, поверх которого рассыпались длинные волнистые волосы.

— Вы, часом, не поэт? — спросил парня Бьяджо.

Мой приятель имел обыкновение подходить к незнакомцам и задавать им вопросы.

Оторвавшись от записной книжки, парень глянул на него с таким видом, точно ему на язык попало что-то противное:

— Как вы могли такое подумать?!

ЛЕОНАРДО

Я дорисовал казненного и теперь сравнивал свой эскиз с оригиналом, поглядывая то на него, то на изображение. Голова, как я заметил, получилась не совсем верно — слишком уж смахивала на череп. Болтаясь надо мной, повешенный выглядел еще живым — разве что каким-то усталым, печальным и смирившимся со своей судьбой. Я еще разок набросал его лицо в нижнем уголке листа. Уличные мальчишки подошли поближе и уставились в мою открытую записную книжку.

Толстяк сказал:

— Ах, нет, он не поэт. Гляди-ка… он всего лишь художник.

Всего лишь художник!

— Неужели Медичи заказали вам картину этого заговорщика? — спросил тощий мальчишка и показал на фигуры Боттичелли на стене Барджелло. — Может, это вы написали картины других изменников?

Откуда ребенок мог знать такие вещи? Заказы, Медичи и изменники — эти слова подобны пыли в его устах. Я глянул ему в глаза и не увидел в них ни невинности, ни радости. Над тонкой и жестокой улыбочкой флорентийца горели детские глаза, но во взгляде их уже проглядывал маленький

взрослый. Увы, этот город с детства накладывает на своих жителей несмываемый грязный отпечаток. Я благодарен судьбе, позволившей мне провести ранние годы среди лесистых холмов и рек.

…с холма возле Винчи я видел дом моей матери и поднимающийся над трубой белый дым…

— Нет, других людей рисовал не я. Если бы мне довелось изображать их, то они выглядели бы более живыми.

Мои слова явно не произвели впечатления на щуплого сорванца.

— Да ладно, хорош или плох был тот художник, но говорят, что он получил по сорок дукатов за каждую фреску.

Я постарался скрыть удивление, прищурив глаза. Но ведь это только деньги — нет никакой славы в такой работе. И она не продержится долго. Я закрыл блокнот, сунул его обратно в карман и, оставив повешенного на трепетное попечение мальчишек, направился к виа Гибеллина.

Я миновал массивную темную дверь отцовской конторы. Даже не замедлил шага. Не постучал. Последний раз мы виделись с отцом в канун Рождества, и он завел свой неизменный разговор…

— Леонардо, когда же ты угомонишься и женишься? На что ты собираешься потратить свою жизнь?

— Я хочу делать чудеса, отец.

— Ох… порой ты повергаешь меня в отчаяние.

Я принялся разглядывать камни под моими ногами, темно-лиловые стены и порталы, высившиеся вокруг меня по обеим сторонам улицы. По мере продвижения из центра к городским стенам шум голосов затихал, улицы становились менее людными, а дома — меньше и беднее. Свернув направо, я попал на узкую улочку — такую маленькую, что она даже не имела названия, а потом, еще раз повернув налево, прошел по такому же безымянному переулку. В его дальнем конце как раз и находилась моя мастерская.

Переступив порог, я вдохнул привычные смешанные запахи скипидара, уксуса и орехового масла. Мяукнул кот, закудахтали в углу курицы. Я согрел руки над жаровней. Томмазо, мой юный ученик, оторвался от своего холста и поинтересовался моими делами.

— Дела у нас идут отлично, — ответил я, заглянув ему через плечо и оценив горы на заднем плане картины. — Помни, что подножия должны быть бледнее вершин.

Томмазо хмуро кивнул, так и не отведя глаз от своей работы. Кот потерся о мои ноги. Сквозь тонкие чулки я ощутил тепло его шерстки.

— Где Рикардо? — спросил я.

— Пошел прикупить киновари. У нас вся закончилась.

— Ты выдал ему денег из копилки?

— Да… и добавил немного своих.

— Твоих личных? Зачем?

Он нерешительно помедлил.

— Того, что было в копилке, ему не хватило бы на киноварь.

— Она уже опустела? — Я смущенно покраснел. — Извини, Томмазо. Я возьму сегодня денег в банке и отдам тебе долг.

— Не беспокойтесь, мастер. Мне не к спеху.

Нет, уж я-то знал, что с долгами лучше не откладывать. Время, подобно сильному ветру, подталкивало меня в спину. И чего я достиг, прожив на свете почти двадцать восемь лет? К моему возрасту Мазаччо [1] завершил большую часть трудов своей жизни. Если завтра я умру, то никто даже не вспомнит моего имени. Моим наследством будет несколько мелких долгов, несколько незаконченных картин. Несколько тетрадок, заполненных вопросами… среди которых с трудом найдется даже один ответ.

1

Мазаччо (наст. Томмазо ди сер Джованни ди Гвиди; 1401–1428) — великий итальянский живописец, крупнейший мастер флорентийской школы.