Дарующие Смерть, Коварство и Любовь
Шрифт:
Быстро прошагал по внутреннему двору, украшенному полотнищами красного и синего атласа. Украдкой прикинул на ладони весомость денежной благодарности. Она была невелика. С недавних пор щедрость герцога пошла на убыль. Поговаривали, что его положение угрожающе пошатнулось. Пройдя мимо стражников, я пересек подъемный мост. В сотне шагов от Кастелло Сфорческо маячила огромная толпа народа, и я, не желая быть узнанным, вытащил из кармана карнавальную маску и закрыл ею лицо.
Изящно обезличенный, я обходил толпу. Некоторые провожали меня жадными взглядами (неужели они хотят ограбить меня… или жаждут выразить благодарность?), но я продолжил путь, опустив взгляд. Замок остался позади, и я шел по виа Сансеверино, пока не достиг дома Доннино Браманте. Постучав в дверь, снял маску.
5
Салаи(наст. Джан Джакомо Капротти да Орено, 1480–1524), ученик Леонардо да Винчи. Его прозвище происходило от имени чертенка из рыцарской поэмы «Моргайте» итальянского поэта-гуманиста Луиджи Пульчи. Прослужил у Леонардо более 25 лет. По завещанию художника Салаи получил «Мону Лизу» и половину виноградника.
— Леонардо, вот вы где!
— Что вы тут поделываете в полном одиночестве?
— Все просто в восторге, Лео!
— Но этот снег! Ваш снег! Как вы ухитрились сотворить его?
Поднявшись, я перецеловал друзей, чьи голоса волнами вскипали вокруг меня. Иль Содома [6] , в алом облачении с дьявольскими рожками на голове, вел на бархатном поводке свою любимую обезьянку… Джакомо Андреа, обходительный красавчик, обняв меня, поведал о новом храме, проект которого он только что заказал… Трезвый на вид Лука Пачиоли, слегка смущенный невоздержанностью остальных друзей, упомянул о тех божественных пропорциях, что были присущи световым формам фейерверка… Сам Доннино с всклокоченной, точно после сна, шевелюрой озарил меня сияющей искренней улыбкой и, хлопнув в ладоши, приказал принести вина… И, конечно, Томмазо, мой самый преданный ученик; он успел обзавестись бородкой, но в его глазах пылали все та же жажда знаний и неизменный сдержанный юмор, что сразу полюбились мне, когда я познакомился с ним, тогда еще шестнадцатилетним юношей, во Флоренции. Учтиво ответив на все вопросы, я шепотом задал Томмазо свой собственный:
6
Иль Содома — прозвище итальянского художника Джованни Антонио Бацци (1477–1549), принадлежавшего сиенской школе живописи.
— Ты видел Салаи?
— Да, но только до начала представления.
— Я дал ему денег. Он сказал, что хочет что-то прикупить.
— Вы поражаете меня.
— Знаю, Томмазо, ты считаешь, что я порчу его, но…
— Это не мое дело, мастер… Увы, извините, мне неизвестно, где он шляется.
Серебряный плащ исчез, во мраке его ждал другой образ…
— Не важно… пустяки.
Последующие часы окутались расплывчато-счастливым туманом. Мы пили охлажденное вино. Прибывали еще какие-то гости. Доннино играл на лютне и пел фривольные песни. Иль Содома сладострастно плясал. Обезьянка кружилась в причудливом сладострастном танце. Улучив момент, я спросил Луку, как умножать квадратные корни, и он открыл мне сию тайну, начертав ряд математических знаков на клочке бумаги. Дальнейшие мои воспоминания смутны, темны и мерцающи.
В конце концов, совсем выдохшийся, я спросил у Доннино, нельзя ли мне отдохнуть часок на его постели, и он показал мне спальню.
Сбросив в темноте одежду, я на ощупь забрался на кровать. В комнате было жарко, несмотря на распахнутые окна. Во рту у меня пересохло, и стены слегка кружились. Я закрыл глаза и вызвал в памяти живописные окрестности Винчи, зная, что они обычно
Улыбка моей матушки, ее спокойный сердечный взгляд… мама, я люблю тебя, и я…
Когда же я все-таки уснул… мне приснилось, что я летаю. Передо мной проплывали горы, облака, птицы. Ниже — над озерами и лугами — бесшумно скользили огромные крылатые тени. То был самый любимый и удивительный из моих снов, полеты снились мне часто. Я летал, я свободно парил в небесах.
Разбуженный чьим-то кашлем, я открыл глаза. Комнату заливал яркий солнечный свет, я лежал в постели на скомканных простынях, а вокруг на полу сопели полдюжины незнакомцев с вяло открытыми ртами, извергавшими дурные похмельные запахи. Один толстяк громогласно храпел.
Одевшись, я на цыпочках пробрался между спящими телами гостей и спустился в гостиную. Молчаливые последствия пирушки, разбросанные по полу подушки, разбитый глиняный кувшин. Доннино спал на кушетке. Вот добряк, он не смог разбудить меня и отправить домой. Я заметил на столе листок бумаги и взял его — цифровые знаки, суммы, объяснения, написанные аккуратным почерком Луки. А чуть ниже пять слов: «Правильные расчеты сохраняют долгую дружбу». Я криво ухмыльнулся. Похоже, мне придется поговорить с Лукой о Салаи. Оторвав полоску бумаги, я написал записку Доннино, поблагодарив его за приятный вечер, и извинился за то, что занял его кровать. Убрав остатки бумаги в карман, я тихо покинул гостеприимный дом.
Виа Сансеверино еще нежилась в тенистой прохладе, но воздух уже дышал теплом. Я вышел на главную улицу и повернул обратно к замку. Вот оно, низкое и яркое светило. Украдкой скосив глаза, я увидел слуг, вытаскивающих за ворота какие-то деревянные балки и разрисованные полотнища. Тихое потрясение; я вдруг понял, что они убирают стойки и декоративные задники сцены вчерашнего ночного представления.
Мне нравилось создавать сказочные феерии, но что, если они — лишь иллюзорное изображение жизни в миниатюре, блистательное сверкание, сменяющееся мраком, не оставляющее за собой ни малейшего следа? Что, если все мои труды будут когда-нибудь бесцеремонно выброшены, свалены в чулан или сожжены на погребальном костре?
Мне хотелось высечь мое имя в мраморе, увы… неужели я попросту расписался в пыли?
Но нет, просто сейчас этот мир видится мне сквозь тошнотворную пелену похмелья. Я уже создал нечто такое, что сохранится в веках.
Я поискал в кармане ключ. Да, он еще у меня. Герцог, должно быть, забыл… Я завершил фреску почти год тому назад — или, вернее, он сообщил мне, что она закончена, и запретил продолжать над ней работать. Но изредка, ночью или на рассвете, я позволял себе зайти в трапезную и поглядеть на мое творение в одиночестве. Пытался увидеть фреску новыми глазами. И всякий раз какой-то изъян живописной стены взывал ко мне, молил меня исправить его.
Я побрел к монастырю. Из-за каменных стен уже доносился монотонный гул монашеских голосов, но для утренней трапезы было еще явно рановато. Хорошо — никто мне не помешает. Я отпер дверь трапезной и прошел на середину зала. Потом развернулся — и взглянул… Впервые я увидел это так, как мечтал увидеть. Не как живопись на стене, но как совершенную иллюзию — продолжение монастырской столовой, где к пяти их повседневным столам добавлен шестой. А за шестым столом сидят Иисус и двенадцать апостолов.
И тогда на полу под самой фреской я заметил что-то странное. Может, крошки какой-то пищи или мертвые насекомые. Направившись к этому мусору с намерением убрать его, я разглядел крошечные кусочки бриллиантово-голубого и красного цветов. Нагнувшись, потрогал пальцем одну из крошек… и она рассыпалась в порошок.
Потрясенный, я встал и осмотрел фреску, пробегая пристальным взглядом по каждой детали. Переместившись на пару шагов, глянул наверх… на голубой плащ и красный хитон Иисуса. На фреске появились щербинки. Крошечные изъяны, конечно, я мог бы и не заметить их, если бы не обнаружил на полу крошки, но…