Дарвин
Шрифт:
В феврале вышла книга Лайеля «Древность человека». Анализируя геологические находки, автор доказал, что история человечества уходит в далекое прошлое; люди жили одновременно с ныне вымершими млекопитающими. Он отметил, что анатомически человек чрезвычайно близок к обезьяне: Хаксли прав, а Оуэн заблуждается. Но отклонил мысль о естественном происхождении человека. В природе есть «нематериальное начало», которое, хотя и «прослеживается до отдаленного прошлого органического мира», при возникновении человека «совершает скачок». О происхождении других живых существ он вообще ничего не сказал, о дарвиновском открытии упоминал вскользь: есть такая теория, что-то вроде Ламарковой. Дарвин воспринял это как предательство. Лайели собирались приехать в Дауни — Дарвин сказал Гукеру, что не знает теперь, как говорить с другом. Гукер, видимо, сделал намек Лайелю, тот нашел предлог и не приехал. 12 марта Дарвин отправил Лайелю письмо с упреками: не признавайте естественный отбор, черт с ним, но о происхождении видов-то
Тут подоспела книга Хаксли «Место человека в природе». Знаменитая обложка: цепь распрямляющихся силуэтов от гиббона до человека. С помощью данных эмбриологии, палеонтологии и анатомии Хаксли показал, что между человеком и остальной природой нет пропасти. По эмбриологическому развитию человек гораздо ближе к обезьяне, чем обезьяна к собаке; по строению черепа и скелета у него больше сходства с гориллой, чем у гориллы с гиббоном. Достижениями в области морали и культуры человек обязан в первую очередь речи, которая развилась естественным образом. Общность его инстинктов с инстинктами низших животных не принижает его, а возвышает, ибо он развил одни из этих инстинктов и обуздал другие.
Оуэн ринулся в бой. 21 февраля в «Атенее» он обозвал Лай-еля «клеветником». Уильям Карпентер опубликовал работу о примитивных зверьках фораминиферах («корненожках»): все они произошли от одного предка, 28 марта Оуэн раскритиковал его: корненожки ни от кого не произошли, а самозародились посредством «генеральной тенденции», а Карпентер слепо идет за Дарвином, «своим господином». Карпентер ответил, что у него нет господина и за Дарвином он не идет, а опровергает его, ибо факт, что корненожки живут давно и ни во что не превращаются, свидетельствует об ошибке Дарвина. Тот не выдержал, ввязался в перепалку: это по Ламарку корненожки обязаны прогрессировать, потому что в них якобы заложена какая-то там «тенденция», а сам он никогда ничего подобного не говорил, если они нашли нишу и она их устраивает, могут жить там хоть до посинения и даже деградировать, если окажется, что им это удобно.
Генри Бэйтс опубликовал книгу «Путешествие по Амазонке»: бабочки и птицы мимикрируют, и это подтверждает дарвиновское открытие: их организмы постепенно «обучились» этому, занимая нишу. «Атеней» отозвался: еще один дарвиновский прихвостень! Рецензию написал Б. Симанн, но авторство приписывали Оуэну. В споры ученых встрял Кинглси, написавший книгу для детей, где хвалил Дарвина, но происхождение видов объяснял по Ламарку. Зато он жестоко высмеял Оуэна. Тот ответил. В газете «Общественное мнение» 23 апреля появился фельетон с карикатурами: «Хаксли ссорился с Оуэном, Оуэн с Дарвином, Лайель с Оуэном, Фальконер с Оуэном и Грей с каждым». 10 мая Гукер попросил Дарвина больше не встревать: «для науки лучше вести дискуссии в кругу специалистов, а не перед публикой». Дарвин (в то время гостивший у Каролины в Лит-Хилл) ответил, что слушается — «ученому лучше влипнуть в грязь, чем в ссору». Промеж собой называли Оуэна гадюкой, сумасшедшим психом и так отвели душу. Одна радость: в марте немецкий геолог Ю. фон Хааст прислал Дарвину несколько номеров новозеландской газеты «Крайстчерч пресс». 20 декабря 1862 года в ней было опубликовано анонимное эссе в форме диалога: некий «Ф» спрашивает некоего «С», прочел ли тот книгу Дарвина и как она ему, а «С» отвечает, что книга «такая логичная и сухая, что прочесть ее очень тяжело».
«Ф»: «Проблема в Вас, а не в книге. Ваши научные знания так поверхностны, что Вы постоянно сталкиваетесь с терминами, которых не понимаете, и теряете интерес. Я признаю, что книга сложна и нужно трудолюбие, чтобы читать ее». «С»: научные книги холодны, и он предпочитает что-нибудь «написанное сердцем». «Ф» интересуется, какой все-таки вывод «С» сделал из книги. Тот говорит, что люди произошли от обезьян, обезьяны от лошадей «и так далее к воробьям и cinipedes (что это такое, черт их подери?)». «Ф»: «Так поняли книгу большинство людей, но это бессмыслица». «С»: «Как тогда надо ее понимать?» «Ф»: «Дайте мне книгу, и я буду читать ее Вам от начала до конца, ибо рассказать ее короче, чем сделал Дарвин, почти невозможно».
Но «С» настаивает, и «Ф» начинает пересказ: если кошки будут неограниченно размножаться, им не хватит еды, они конкурируют за еду, и выживают более здоровые или умные кошки. «С» замечает, что это очевидно и он согласен. «Ф» говорит, что это и есть борьба за существование: хуже приспособленные вымирают. «С»: «Вы, кажется, злорадствуете, высказывая это диавольское утверждение». «Ф»: «Злорадствую, не злорадствую, какая разница, если это правда? Если есть борьба, надо взглянуть ей в лицо. Вы не исправите природу, просто отрицая, что она бывает жестока. Мой сентиментальный друг, Вы предпочитаете ростбиф или жареного барашка?» «С» отмахивается — это не имеет отношения к делу — и продолжает: «Сие подрывает основы христианства; если эта теория верна, то грехопадения не было; либо падение, либо восхождение, а то и другое быть не могло». «Ф»: «Дорогой друг, я верю в христианство и верю Дарвину. Невозможность их примирения лишь кажущаяся и временная. Но учтите, что процесс их согласования не будет идти так:
Забавный диалог понравился Дарвину, сам он так писать не умел. Уже отмечалось (и сам он знал это за собой), что при чтении до него «не сразу доходило»: он не заметил, что автор многое переврал и виды в его пересказе образовывались все-таки под действием «климата — пищи». Фон Хааст сказал, что эссе написал Сэмюэл Батлер, как выяснилось, внук Батлера, у которого учился маленький «Чаз» Дарвин. Это было приятно вдвойне.
Весной Дарвин опубликовал в «Вестнике Линнеевского общества» две статьи о диморфных цветках. Основная работа не шла. Известия о том, что его избрали почетным членом Прусской академии наук, Невшательского научного общества и Севернского клуба натуралистов, не радовали. В июне, Гукеру: «Я вял и подавлен и всех ненавижу». Летом было так худо, что он не мог ходить в оранжерею. Лежал в кабинете на диване и часами следил за ростками дикого огурца, которые прислал Грей. Они вели себя загадочно: за определенное время, от получаса до двух часов, верхушка каждой веточки описывала круг, потом отдыхала и начинала вращаться в обратную сторону. Никакой связи со светом эти движения не имели. Покойный Генсло говорил, что вьющимся растениям свойственна «тенденция расти по спирали». Но у Дарвина слово «тенденция» вызывало изжогу. Он попросил Гукера привезти разных вьюнов и засадил ими кабинет, они обвили шкафы, окна и стены. Садовник сказал, что они видят, за что цепляться. Гукеру: «Какими-то чувствами они обладают…» Накупил книг о вьюнах и погрузился в них. В конце июня выпал странный желтый дождь — Дарвин в тот день едва мог встать, но написал заметку об этом в «Хроники садовода». А через несколько дней отправил туда же письмо о капканах.
В охотничьих угодьях фермеры были обязаны сохранять лис, чтобы аристократы могли их убить. А для лис надо было разводить кроликов. Те вредили посевам. Закон запрещал фермерам стрелять в кроликов и травить их, но дозволял ставить капканы (так было до 1880 года.) Капканы были стальные. Кролик с раздробленными лапами мучился и кричал часами. Попадались в капканы также собаки и кошки. Дарвин требовал это прекратить. Отклика не получил: фермерам надо убивать кроликов, аристократам надо охотиться на лис, а люди глухи, когда затрагивается их надобность. Не знал, что делать, 25 августа уехал к родне в Честер-Плейс, там написал статью о вьюнах, разболелся еще пуще, 1 сентября Эмма увезла его в Лондон показаться врачу Джорджу Баску, которого рекомендовал Гукер. Тот нового не сказал: ««желудочное расстройство». 2 сентября всей семьей прибыли в Малверн, новые врачи не нравились, Эмма упросила приехать доктора Галли, провели консилиум, все без толку, казалось, от воды больному только хуже. Болел еще Хорас, и вообще все было ужасно, жизнь скрашивал только новый котенок Мефистофель. Дарвин не мог даже писать письма. Диктовал жене, когда было что-то важное, — например, поведать читателям «Хроник садовода» о том, что корреспонденты из далеких стран рассказали, как насекомые прокалывают кожицу персика, — а в Англии кто-нибудь видел подобное? Единственное письмо, которое он написал собственноручно, — похвала в адрес новой книги Уоллеса, вышедшей в октябре.
Эмма взялась за дело с капканами. Отправила письмо во все газеты: «Те, кто сочувствует страданиям животных, должно быть, удовлетворены тем, что в последнее время обсуждается проблема вивисекции. Есть, однако, и другие страдания, причиняемые животным не в научных целях, а для развлечения. Капканы ставят на грызунов, которые мешают человеку играть в убийство. Попытайтесь представить боль, которую чувствует пойманное животное, представьте, как всю ночь оно мучается в стальных зубьях; немногие способны вынести это зрелище в течение пяти минут, а между тем каждую ночь по всей стране тысячи животных испытывают эти муки в течение восьми или десяти часов». Конечно, нечего думать, что лорды откажутся от забавы, но давайте хотя бы изобретем ловушки, которые убивают быстро. Эмма привлекла жен ученых и свою родню, Общество защиты животных ее поддержало, учредили конкурс ловушек, призовой фонд 50 фунтов, теперь дело пошло: в изобретательство ударились и фермеры, и лорды.
Дарвин был все так же плох и в середине октября, когда вернулся домой. Не поехал на свадьбу сестры Кэтрин с братом Эммы, вдовцом Чарлзом Веджвудом (невесте и жениху было далеко за шестьдесят). В начале ноября его номинировали на медаль Копли, высшую награду Королевского общества, но совет проголосовал за Седжвика. Дарвин подозревал происки Оуэна, но теперь установлено, что против его кандидатуры был Эдвард Сэбин, президент общества. В конце ноября Эмма пригласила очередного врача, Уильяма Бринтона, тот прописал покой и безделье. Людям, для которых работа — потребность и наслаждение, это редко помогает. Эмма докладывала Гукеру, что муж очень слаб, приступы рвоты четыре раза на дню. «Он просит сказать Вам, что Ваши письма приносят ему большое удовольствие, хотя он завидует, что Вы можете работать, а он нет… На ногах куропатки мы нашли 54 вида семян…»