Дарвиновская революция

Рьюз Майкл

Итак, после того как мы разобрались со временем и с местом, перед нами встает следующий вопрос, включающий различные темы, или «стренги», как я их называю, вокруг которых я и буду строить свое повествование. Разумеется, главной «стренгой» должна стать наука в самом узком ее понимании. Это значит, что мы рассмотрим по порядку, какие эмпирические факты были известны к этому времени, какие выдвинуты теории, какие предположения и почему ученые либо принимали, либо отвергали. Но дарвиновская революция – куда более обширная область, чем та, что представляет собой эта сухая наука. Поэтому мы должны рассмотреть по меньшей мере еще два главных компонента. Первый – это неустанно ведущиеся дебаты насчет того, какие именно теории удовлетворяют критерию добротной науки, даже не принимая во внимание их истинность или ложность. Я назвал эту «стренгу» философской. А вторая – это масштабный диспут об отношениях Бога и человека и о том, как на него повлияли различные решения проблемы, касающиеся происхождения организмов, – религиозная «стренга».

Таким образом, мир идей на протяжении всего рассматриваемого нами периода времени

будет включать в себя эти три компонента, и поскольку основная наша история (которая не заключена в искусственно созданные жесткие рамки) начинается как бы между прочим, по ходу повествования, то я попытаюсь рассмотреть каждую из них в вышеуказанном порядке. Должен, однако, подчеркнуть, что я никоим образом не считаю каждую из этих «стренг» полностью отделенной от других. Мы увидим в дальнейшем, что они тесно переплетены между собой, и если я их разделяю, то исключительно ради удобства изложения. Однако помимо этих трех у дарвиновской революции есть еще одно измерение из числа тех, которые не так-то легко охарактеризовать. Ясно, что проблема органического происхождения, как она рассматривалась в выбранный нами период времени, была не только проблемой чисто интеллектуальной, но и помимо ума включала в себя прочие звенья, такие как человеческие отношения, позиции и влияния, причем не только между учеными, но и между научным миром и обществом в целом. Там, где это будет уместно, я разберу и эти факторы тоже (для удобства я назвал их социально-политическими факторами), хотя, возможно, и не так систематично, как прочие «стренги». И к этому добавлю, что там, где дело касается идей и социально-политических факторов, я из числа земного населения основное внимание буду уделять влиятельным мыслителям, а не простым людям.

И в завершение позвольте сказать слово предостережения. Изучая столь обширную тему, как дарвиновская революция, через различные ее составляющие – «стренги», мы поневоле охватим очень большую территорию и сможем составить себе довольно связную картину развития одного из величайших эпизодов в истории науки. Но я весьма сомневаюсь, что эта картина будет простой и будет сводиться к одной, хотя и существенной, перемене в человеческом мировоззрении или нормах поведения. Дарвиновская революция содержит множество компонентов, из которых некоторые более важны, чем все прочие. Но поскольку наш исторический экскурс призван в полной мере осветить если не все, то очень многие стороны этой революции, мы неизбежно придем к полному ее пониманию [1] .

1

Последнее предложение в английском оригинале выглядит так: ‘And that, whilst this planet has gone circling on according to the fixed law of gravity, from so simple a beginning endless forms most beautiful and most wonderful have been, and are being evolved.’ В русском классическом переводе оно звучит так: «И между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм».

Дарвиновская революция

УИЛЬЯМ БАКЛЭНД (1784–1856)

РОБЕРТ ЧЕМБЕРС (1802–1871)

ДЖОН Ф. У. ГЕРШЕЛЬ (1792–1871)

ДЖОЗЕФ ДОЛТОН ГУКЕР (1817–1911)

ТОМАС ГЕНРИ ГЕКСЛИ (1825–1895)

ЧАРЛЬЗ ЛАЙЕЛЬ (1797–1875)

ХЬЮ МИЛЛЕР (1802–1856)

РИЧАРД ОУЭН (1804–1892)

АДАМ СЕДЖВИК (1785–1873)

АЛЬФРЕД РАССЕЛ УОЛЛЕС (1823–1913)

УИЛЬЯМ УЭВЕЛЛ (1794–1866)

Истоки проблемы

Идея эволюции

Предположения о том, что организмы возникли естественным путем, в согласии с законами природы, выдвигались еще греко-римскими философами [2] . Если мы сведем понятие «эволюция» к простой идее, что каждый вид организмов возник из другого вида, и так далее, и так далее в глубь веков вплоть до самого первого, то окажется, что взгляды древних философов, вероятно, лучше всего отнести к разряду «протоэволюционных», поскольку они заключают в себе идею о том, что организмы, даже самые сложные, полностью развились из неорганической материи. Но все эти размышления, указывающие на существование в древности чистого эволюционизма, внезапно натыкаются на два препятствия. Первое – это метафизические системы Платона и Аристотеля, часто называемые «сущностными» системами, а второе – это возникновение и распространение христианства, принесшего с собой то, что Карлейль презрительно называл «старыми иудейскими одеждами» (Карлейль, 1896–1901, с. 29–30). Платоновская теория мироустройства изначальными объектами высшей, или

трансцендентной, реальности провозглашает формы, или идеи. Все предметы внешнего мира обладают особыми свойствами только потому, что эти свойства отражены или «участвуют» в этих формах, поскольку именно формы наделяют предметы «сущностными качествами». А поскольку формы вечны, неизменны, уникальны и неповторимы, то и вся платоновская теория имеет сугубо антиэволюционный подтекст, ибо логически возбраняет существование каких-либо организмов в пограничной зоне между формами. Что-то или «участвует» в форме, или не «участвует» в ней вовсе – вот и вся проблема. Даже если кто-то считает, что эволюция происходит скачкообразно, а не путем постепенных преобразований, это не дает ему оснований полагать, что нечто, участвующее в одной форме, мгновенно может породить еще одно нечто, участвующее в другой форме. То же самое и с метафизикой Аристотеля: она тоже отметает эволюционизм, хотя Аристотель и не постулирует идею о том, что форма есть нечто внешнее по отношению к материальному объекту. Эти философии наряду с теорией сотворения мира из Книги Бытия, выступающей в качестве антитезы эволюционизма, были теми китами, на которых до конца Средних веков держалась статичная картина мира.

2

Прекрасный познавательный материал по истории идеи эволюции можно найти у Грина (1959), Радвика (1972) и Гауджа (1973).

Эту картину мира, которую многие века питало человеческое воображение, расшатали две вещи. Первая – рождение новой физики, сделавшей акцент на веру в подлинность и достоверность событий, описанных в Библии, – например, рассказа о том, как Иисус повелел солнцу остановиться, – и породившей теории о неорганическом эволюционизме. Уже астрономия Ньютона, изложенная им в «Принципах», описывает мир таким, каков он есть, и является предшественницей более поздних теорий о происхождении мироздания. Этому, в частности, способствовали Кант, Уильям Гершель и Лаплас, которые сформулировали так называемую теорию туманности, рассматривающую вероятность возникновения и формирования Вселенной из газовых туманностей. Значение такой гипотезы для органического мира было неоспоримым и, как мы увидим в дальнейшем, не прошло незамеченным (Грин, 1959). Вторая вещь – бурный прогресс в области таких наук, как биология и геология. Многочисленные находки окаменелых ископаемых, например, породили сомнения в истинности того весьма краткого по продолжительности возраста Земли, который указывает Библия; к тем же результатам привели и новые геологические теории, объясняющие возникновение земных пластов. Расшатыванию веры в библейские рассказы о Сотворении мира и Всемирном Потопе способствовали и те не менее многочисленные факты о географическом распространении органики, которые привозили из своих странствий по миру различные путешественники.

Избавление от устоявшихся взглядов и старой картины мира было делом нелегким. Для нас, например, ископаемые являются очевидным свидетельством того, что возраст Земли весьма и весьма солиден. Но для нас это очевидно только потому, что для нас ископаемые – это останки некогда живших и давно умерших организмов. А вот неоплатоник в эпоху Ренессанса счел бы куда более естественным трактовать ископаемые останки как проявление форм в неорганическом мире, а живые организмы – как проявление форм в органическом мире (Радвик, 1972, гл. 1). Характерным для такой трактовки является отсутствие прямой связи между ископаемыми и некогда жившими организмами, и только после десятилетий острых дебатов в научном мире наконец возобладала другая точка зрения. Не следует сбрасывать со счетов и Библию: ее влияние на умы людей было так велико, что его удалось более или менее поколебать только к концу XVII века, хотя в той же Британии, например, Библия и в XVIII веке оставалась основным руководством по жизни, главным образом благодаря евангельскому учению, активно распространявшемуся преподобным Джоном Уэсли. Ведущим фактором жизни оставалась Библия и в XIX веке.

Как бы то ни было, но к концу XVIII – началу XIX века теория органической эволюции пусть и не стала привычной или, по крайней мере, общепринятой, но зато и не казалась более абсолютно новой. Одной из самых популярных теорий того времени (мы ее рассмотрим чуть позже) являлась теория деда Чарльза Дарвина – Эразма Дарвина. Бесспорно, однако, что все предшествующие теории, касавшиеся вопроса происхождения органических видов, поблекли перед систематической эволюционной атакой, предпринятой французским биологом Жаном Батистом Ламарком.

Ламарк и органический эволюционизм

Томас Кун (1970) как-то пророчески заметил, что ученый, сделавший в науке новаторское открытие, порывающее с прошлым и открывающее новые плодотворные области научного исследования, – это, как правило, довольно молодой человек. И это далеко не случайно: ученый-новатор должен схватывать основы научных достижений прошлого, остро ощущая стоящие перед ним проблемы, но не должен при этом ни эмоционально, ни интеллектуально быть связанным с прошлым – тем, например, что он и сам внес значительный вклад в устоявшиеся теории. Несомненно, что молодой человек в большей мере, чем кто-либо другой, отвечает подобному критерию, поэтому когда мы перейдем к рассмотрению деятельности Чарльза Дарвина и его трудов, мы увидим, что он является образцом подобного критерия, предъявляемого к ученому, и служит примером его логического обоснования.

Однако Ламарк является здесь исключением. Хотя он как эволюционист не был особо великим новатором в этой области и хотя его эволюционизм нес в себе элементы, заимствованные им у предшественников, его вступление на путь эволюционизма, как это очевидно, не было связано ни с феноменом молодости, ни с длительным процессом ранних, пусть и ярких, начинаний, но было событием, внезапно вторгшимся в его жизнь на 56-м году жизни. Практически до конца XVIII века Ламарк был полностью согласен с тем, что организмы и создаваемые ими видовые образования остаются по сути неизменными с момента первого их появления. Но затем между 1799 и 1800 годами он неожиданно изменил свою позицию и обратился к диаметрально ей противоположной, заявив, что организмы постоянно эволюционируют и что эта эволюция непрерывно подпитывается все новыми организмами там, где из неорганической материи спонтанно возникает жизнь.