Дары Кандары.Сборник
Шрифт:
Тысячи тысяч людей теперь проходили мимо, любовались и хвалили её, восхищались отважным
подвигом. Что тут отважного – просто валяться на чердаке, потихоньку отсыревая? Но наблюдать оказалось
преинтересно – посетители все время менялись, а вместе с ними менялись моды. Изредка в музей приходили
свадьбы, невесты волочили по паркету длинные шлейфы нарядных платьев – каждый год новых фасонов.
Иногда, словно, чувствуя, что кукла соскучилась, приходила старушка-директор,
веснушчатой внучкой и тихонько, чтобы никто не видел, разрешала им поиграть. Кукла шептала на ухо
новой подружке старые сказки, девочка смеялась, думая, что ей чудится. А потом – снова витрина,
подушечка и крепежи.
Иногда, холодными и долгими ночами по музею бродили крысы. Робко жались к огромным стенам,
сновали из угла в угол, прячась в тенях, не рискуя выйти на середину огромного зала. Сонная кукла
смотрела на них сверху вниз – как шлепают голые хвосты, как моргают яркие глазки-бусинки. Она больше
не боялась ни грызунов, ни чердаков, ни ночей. Подумаешь, глупость – крысы!
Брат Гильом
Очередное посвящение бесу Леонарду :)
Тяжело скрипели ступеньки. Кто-то грузный, одышливый поднимался, цепляясь за стены большой
ладонью, откашливаясь и плюясь. Не Лантье – он костлявый и шустрый, вечно в делах и походка его легка,
не толстуха Мадлон с её деревянными башмаками и подпрыгивающим от суеты шагом, не их сын дурачок
Николя – тот идет еле-еле, поднимет ногу и остановится, думает, не младший, Жак – носится, как угорелый.
От аптекаря за версту пахнет снадобьями, от врача бальзамическим уксусом и смолой, музыканты
насвистывают и притопывают, ростовщик разит чесноком и бормочет себе под нос. Кто-то чужой. Чужой.
Крышка старого сундука приподнялась бесшумно. Маленькое оконце рисовало на грязном полу круг
света, сквозь щели пробивалась причудливая сеть лучей и лучиков, в которых плясала пыль. Флакон с ядом
холодил пальцы – живым не дамся. Рыцарю должно встречать врагов стоя, с обнаженным мечом в руках,
сражаться, пока не упадешь в пыль… жаркую пыль пустыни, где визжат кони и режут воздух клинки,
гремят мамелюкские барабаны. Свирепые сарацины вопят «Амит! Амит! Смерть!», брат Гильом хрипит
«Бо-се-ан!!!», братья вторят ему хриплым ревом и смыкают щиты – вперед! Почему я не умер, не погиб
вместе с ними, Господи?!
Глухо бряцнул засов. Чужая рука коснулась ржавых петель, колыхнула дверь. Лантье устроил хитро –
не знающий тайны решит, что запоры не открывали лет сто, что на этом старом чердаке нет ничего, кроме
крыс, пыли и рухляди. Но вдруг слуга предал,
– Зачем вы трудились, батюшка? – раздался визгливый голос Мадлон. – Мы держим вино внизу, в
погребе, понимаете в по-гре-бе!
– Не кричи так, дочка, я ещё не глухой. У нас в деревне хозяйки хранили на чердаках колбасу,
подвешивали к стропилам целые связки.
– Здесь нет никакой колбасы, батюшка. Пойдемте в кухню, я налью вам горячего супа.
– С колбасой?
– Да-да-да, с колбасой!
…Батюшка – значит отец Мадлон, приехал навестить внуков. Лантье давно сирота. Обошлось.
Крышка сундука так и осталась приоткрытой. Брат Филипп, он же Филипп де Раван, рыцарь ордена
Храма, последний уцелевший из командорства Вилледье, поудобнее повернулся в своем убежище, почесал
изъеденный блохами живот и прикрыл глаза, погружаясь в привычную дрему. Он старался спать больше –
это облегчало тоску. Проклятые мыши сгрызли «Завоевание Константинополя» и засаленный список
Горация, других занятий в убежище не находилось. Руки и ноги слабели – шаги на чердаке могли услышать
снизу, поэтому приходилось лежать или сидеть.
Иногда, безлунными ночами, Лантье выводил бывшего господина вниз, в маленький дворик –
подышать дымным воздухом Эланкура, потоптаться по чахлой траве, подставить лицо дождю. Пару раз,
повинуясь мольбам вперемешку с приказами, доставал книги. Случалось, забывал принести еду или в срок
опорожнить поганое ведро. Филипп подозревал, что слуге приятно показывать свою власть над когда-то
всесильным тамплиером в белом плаще, но тут же гнал от себя подлые мысли – если его найдут, Лантье
разделит участь с хозяином. Убежище стоило рыцарю немало золота, но подлинная преданность за деньги
не покупается…
– Какая наивность, прекрасный Филипп! Твой тезка как побитый щенок прибежал к дверям Тампля
просить защиты от взбесившейся черни, он без счета запускал руки в ваши сокровищницы – и чем вы,
благородные рыцари, отплатили королю за доверие? Целовали друг друга в уста и плевали с высокой
колокольни на святое распятие? – высокий, писклявый и в то же время удивительно нежный голос
потревожил пыльную тишину. Куча тряпок в углу зашевелилась, оттуда вылез белесый, полупрозрачный
младенец в размотанных пеленках, уселся на перевернутую корзину и начал болтать тощими ножками.
– Уймись, дитя, – пробурчал рыцарь, присаживаясь. – Ужели у тебя нет других дел, нежели
сквернословить на помазанника Божьего?
– Представь себе, нет, – ответил ребенок и захихикал.