Датский король
Шрифт:
X
Актерская братия, конечно, не могла лишить себя невинного удовольствия отпраздновать парадоксальный успех премьеры «Весны священной» в известном гурманам русском ресторане «Одесса». Сам постановщик, упрочивший свою «европейскую» славу, заказал карту блюд, в которой традиционные суточные щи и малороссийский борщ, кулебяки и расстегаи со всевозможными начинками, соленые огурчики и грибки, семужка и балычок, жареные молочные поросята на горячее, ну и, конечно, баснословно дорогая для французов свежая астраханская икорка под рябиновую, анисовую, хинную и прочие разновидности акцизного русского продукта дипломатично соседствовали с винами Шампани и фруктами заморских департаментов республики. Ксения, сидевшая за отдельным столиком, была скорее наблюдателем этого раблезианского пира `a la russe [91] , чем его участницей. Место рядом пустовало, никто не осмеливался его занять, ибо среди танцовщиц товарок у нее не было, а для мужчин она была «ein Ding an sich» [92] . Зато открывался прекрасный обзор: заполненный
91
В русском духе (фр.).
92
«Вещь в себе» (нем.).
Вот за одним столиком завязался спор о художественных пристрастиях, о том, какие перспективы открыл для творчества стремительно набирающий скорость новый век, кому суждено пожинать лавры, а кому предстоят тернии. Дискуссия быстро распространилась по залу, и даже оркестрик сначала оказался заглушен, а потом и вовсе затих. Среди возникшего шума и словопрений на сцену поднялся стареющий юноша с влажными глазами и буйной шевелюрой, в черной бархатной блузе и пышном шейном фуляре. Ксения узнала модного петербургского поэта-мистика: «И этот вечно печальный господин тоже выпасает своего Пегаса на Елисейских полях — служителю муз непременно хочется „отметиться“ в Париже. Здесь таких „жрецов“ — увы! — легион». Его заметили, раздались сдержанные, глухие аплодисменты. Монотонно-напевно и даже с некоторым истерическим надрывом он стал декламировать. Стихи были выразительные, но исполненные тоскливого самоистязания: о фатальной неразделенности любви, болезненности и незащищенности красоты, о поэте, умеющем созерцать лишь гармонию и обреченном на медленное угасание в рассудочно-жестоком обществе «непосвященных». Ксения была неравнодушна к современной поэзии. Мужественные, героические откровения Гумилева, трагичные и гордые ямбы Блока отзывались в ее душе высокой музыкой; на природе она любила перечитывать мудрого старца Тютчева, в ней самой сочетались лирическое и философское начала, но чрезмерная экзальтированность некоторых декадентов повергала Ксению в уныние.
Распинавшегося в табачно-винном угаре перед отупевшими людьми «жреца Аполлона» чуткому сердцу молодой актрисы было просто жалко, словно она сама стояла на ресторанном подиуме, хотя вперемешку с хорошими стихами нес он и отчаянную несуразицу, претенциозно представленную как vers libre [93] :
Ложка лежит на столе. Стакан стоит на столе. В стакане — вода. В окне — стекло. За стеклом — улица. Свет фонарей. Вонь газовых фонарей. В луже тоже свет. Холодно на улице — Бр-р-р! Про-мозг-лятина! А в витрине — телятина. Мясо с душком — на двугривенный фунт. Фу ты — ну ты! Некто выходит из подворотни. В луже корка лежит…93
Буквально: свободный стих — верлибр.
Публике поэт наскучил очень скоро, тем более что стал вызывающе бросать в зал хлесткие строки «несчастного и проклятого» Артюра Рембо:
Mon triste coeur bave `a la poupe. Mon coeur couvert de caporal: Ils y lancent des jets de soupe… Sous les quolibets de la troupe Qui pousse un rire g'en'eral… [94]Te из присутствующих, кто понимал по-французски, приняли строки Рембо как личное оскорбление, а те, кто языка не знал и понять ничего не мог, желали хоть один вечер отдохнуть от «лягушачьего кваканья». В общем, публика бурно запротестовала: поэта освистали, потом в него полетели фрукты и даже объедки. Настроение у Ксении совсем испортилось: «Почти как было с самим Рембо. Бедный. Может быть, им станет стыдно, когда проспятся, когда вспомнят, как их самих вчера провожали со сцены, а он вряд ли такое забудет…» С молчаливым разочарованием поэт, еще не знавший такого позора, оглядел зал. высыпал на руку между большим и указательным пальцами дозу белого порошка, вдохнул в себя, затем, пошатываясь и хохоча, с гордо запрокинутой головой проследовал мимо зарвавшихся невежд к выходу, напоследок оглушительно хлопнув дверью.
94
(«Украденное сердце», перевод В. Орла).
Балерина инстинктивно зажала уши. Кроме нее словно бы никто и не заметил, как только что обидели человека. Да и до того ли было всем этим талантливым и мнящим себя талантами господам: они невозмутимо продолжали пить, закусывать, сплетничать о чужих гонорарах или интимных отношениях. Ксения порой слышала праздные разговоры об однополой любви, присущей богемной среде, особенно мужчинам-танцовщикам, однако тему эту считала закрытой для обсуждения. Она вообще предпочитала не видеть чужих, порой трагических, слабостей: для нее было принципиально важно происходившее на сцене, а не в гримуборных и будуарах. Но в зале как раз произошла ссора на этой сверхинтимной почве: один из артистов приревновал другого к самому антрепренеру! Известный корифей труппы во всеуслышание съязвил:
— Кажется, R… возомнил себя гением танца и претендует теперь на первые партии, а я решительно ничего выдающегося не вижу в этом выскочке, так, калиф на час! И что только нашел в нем… — он отчетливо произнес фамилию импресарио. — Как известно наш принципал [95] равнодушен к низкорослым брюнетам, тем более к бездарным и безнадежно кривоногим.
Тут началась потасовка, переросшая в безобразную свалку. Оскорбленный плеснул в лицо обидчику содержимое бокала, тот не остался в долгу, затем вмешались дружественные «партии» с обеих сторон. Перевернули столы, принялись громить другую мебель, в ход пошли ножки от стульев, слышался звон разбиваемой посуды, крепкая ругань, женский визг. Дело, казалось, близилось к поножовщине. Метрдотель и владелец ресторана бегали по залу, безуспешно пытаясь утихомирить распоясавшихся русских артистов. Ксения в страхе замерла за своим отдельным столиком: «Зачем я сюда поехала? Могла бы спокойно отдыхать в отеле. Настоящий содом! Что делать, что же мне делать?..» Напуганная, она даже не заметила, как vis-`a-vis [96] появился ее «личный» охранник и строго произнес:
95
Начальник, патрон.
96
Напротив ( фр.).
— Незачем вам, мадемуазель, смотреть на это безобразие, тем более что хозяин, по-моему, успел вызвать полицию. Пойдемте-ка отсюда, я возьму таксомотор, и вас доставят в отель в целости и сохранности. Можете не сомневаться.
— Вы очень любезны, — только и успела вымолвить Ксения.
Через минуту они уже были на улице. Добрый молодец договорился с одним из шоферов, дремавшим в авто возле шикарного подъезда ресторана. Ксении даже показалось, что охранник погрозил ему здоровенным кулачищем. Он усадил «бесценную» артистку в машину со словами:
— Не беспокойтесь. Я ему объяснил что к чему. Домчит мигом.
— А как же вы?
— Не потеряюсь. — усмехнулся загадочный тип. — Мне и так общаться с вами публично не положено — служба!
Авто сорвалось с места, а Ксения заметила, что «охранник» неторопливой, прогуливающейся походкой направился следом.
XI
Наутро Ксения проснулась от бесцеремонных солнечных лучей, заглядывавших прямо ей в лицо: перед сном от расстройства она забыла опустить штору. К тому же в коридоре кто-то упрямо дергал ручку звонка. Еще не успевшая оправиться от вчерашних ресторанных впечатлений. Ксения нервно, наскоро прибрала волосы, на ходу запахнулась в пеньюар и наконец отворила дверь. Запыхавшийся гарсон в картузике с позументом и лаковым козырьком держал перед собой огромную, наполовину заслонявшую его корзину изысканных роз. Ксения сразу сообразила, что мальчик не признается, кто его послал, взяла корзину и со вздохом вынесла ему пятифранковую купюру. Галантно поблагодарив щедрую мадемуазель, гарсон умчался исполнять другие поручения, и актриса собралась затворить дверь но к ней уже направлялся новый визитер: по коридору спешил сам антрепренер, душа труппы. Его слегка покачивало после вчерашней пирушки, шевелюр была стянута шелковой сеточкой, а под глазами синели круги, однако одет он был, как всегда, безупречно: крахмальный воротничок и бабочка заставляли высоко держать голову. Ксения невольно отступила в глубь комнаты, ибо взволнованный патрон прямо с порога кинулся на колени перед восходящей звездой, стал целовать ей руки, ползая в столь неудобной позе по мягкому мавританскому ковру.
Смущенная до предела молодая прима отстранялась, как могла, не знала, что и думать, пока импресарио… не завопил:
— Ксения Павловна, душенька, вы просто не представляете себе, что вы вчера сделали для театра, для труппы, для всего Императорского балета! Я не знаю, что стало бы с нашим реноме в Европе, если бы не вы! Гастроли провалились бы, если бы не ваш всемогущий друг! Вчерашнее непотребство вызвало бы такие толки! Я просто не представляю…. Не сносить бы мне тогда головы, спасительница вы наша!
— Я не знаю, о чем речь. У меня нет и никогда не было никакого «всемогущего» друга. Это недоразумение.
Патрон игриво погрозил Ксении пальцем, подмигнул:
— Право, не скромничайте! Наши буяны не успели успокоиться, как вдруг появился представительный господин, с лихвой возместил ресторатору нанесенный ущерб, умаслил подоспевшую полицию, а главное — дрожа, просматриваю сегодняшние газеты в поисках скандальных статей и — ничего! Понимаете — никаких сплетен!!! А вы, Ксения, зря скрытничаете: спаситель-то оказался нашим соотечественником, представился преданным почитателем вашего таланта. Он и визитную карточку оставил — вот!