Даурия
Шрифт:
Прочитав еще раз надпись на кресте, Роман поднялся и походкой смертельно уставшего человека покинул кладбище. За воротами, садясь на коня, долго не мог попасть ногою в стремя.
Только выехал на дорогу, как из-под сопки донеслась до него лихая партизанская песня:
Ружья в гору заблистали,Три дня сряду дождик лил.ПротивСпеша и задыхаясь, отчетливо выговаривая каждое слово, пели звонкие мальчишеские голоса. И столько было в их пении удали и задора, столько упоения жизнью, что Роман оживился, словно стряхнул с себя каменную гору. Ему было приятно, что песня, которую сочинили они вдвоем с журавлевским ординарцем Мишкой Лоншаковым, стала достоянием детворы. Ему живо вспомнился июльский день в Богдатской тайге, накануне боя, когда, перебирая лады синемехой тальянки, Мишка поделился с ним мечтой о хорошей партизанской песне. «Мотив-то я к ней подобрал, а вот слов подходящих выдумать не могу», — сказал он. Роман согласился помочь, и целую неделю бились они потом с Мишкой, чтобы «складной и ладной» получилась песня. А через месяц ее распевала вся партизанская армия, давно тосковавшая о своей собственной песне. Четыре года прошло с тех пор!.. Много раз слышал Роман свою песню на Шилке и на Амуре, под Волочаевкой и Читой. Но никогда она не утешала его так, как утешила теперь.
«Славно, черти, поют», — позавидовал он, встряхнувшись, и заторопил коня, чтобы поскорее увидеть ребят.
И он увидел их. Они шли навстречу ему босые, в белых и красных рубашках, в заломленных набекрень картузах, с деревянными ружьями за плечами. Завидев его, ребятишки разом смолкли и, сойдя с дороги, остановились.
— Здорово, молодцы! — приветствовал их Роман. — Куда путь держите?
— Мангир рвать, — ответил самый бойкий парнишка в расстегнутой кумачовой рубахе и, хитро прищурившись, добавил: — А я тебя узнал, дядя. Ты ведь Роман Улыбин?
— Верно. А вот я тебя узнать не могу. Чей же ты будешь?
— Прокопа Носкова.
— Ну, а вы чьи? — обратился Роман к остальным, и в ответ посыпались знакомые фамилии Мунгаловых, Лоскутовых, Пестовых, Косых, Назимовых. Поговорив с ребятами, спросил, не знают ли они, где живут теперь его мать и братишка
— Знаем! — закричали ребятишки все вдруг. — Живут они в кустовском доме. Ганька-то теперь комсомольский секретарь. Спектакли с комсомольцами ставит, да только нас туда не пускает. Маленькие еще, говорит.
— Да что вы говорите? — обрадовался Роман. — Ну спасибо. А Ганьку я попрошу, чтобы он вас на спектакли пускал. Задаваться ему шибко нечего. — И, распрощавшись с ребятами, поехал дальше, переборов в себе полное безучастие ко всему окружающему.
Первое, что увидел он в Царской улице, был красный флаг над чепаловским домом. Над окнами дома, выходящими на улицу, были прибиты большие железные вывески, гласившие: «Мунгаловский сельский Совет», «Мунгаловская изба-читальня». «Интересно, кто в сельсовете у нас заворачивает?» — захотелось узнать Роману, и он придержал коня, глядя на распахнутые настежь окна той половины дома, где, как он знал, находилась прежде спальня Сергея Ильича. Он увидел там сидевшего за столом чернобородого человека в защитного цвета рубахе. Человек заметил его и подошел к окну. Приглядевшись, он в величайшем возбуждении крикнул:
— Ребята, да ведь Роман приехал! — и прыгнул из окна.
Роман ахнул от счастливого изумления. Он узнал Семена Забережного и, соскочив с коня, бросился к нему навстречу.
Пока они обнимали и разглядывали друг друга, из сельсовета прибежали Симон Колесников, Лукашка Ивачев и красивый, по-юношески угловатый парень, смутно напоминавший чем-то покойного деда Андрея Григорьевича.
— А это кто? — спросил он у Семена.
— Вот тебе раз! — расхохотался Семен. — Родного брата узнать не можешь.
— Да как его узнаешь, если он меня перерос, — глядя на счастливо улыбавшегося Ганьку, сказал Роман и протянул ему руку. — Ну, здорово, комсомольский секретарь.
— Здорово! — солидным баском ответил Ганька и тут же деловито осведомился: — Совсем или погостить приехал?
— На побывку, — ответил Роман.
А из кустовского дома, кем-то предупрежденная, повязывая на бегу полосатый платок, уже бежала мать. Она плакала и смеялась сквозь слезы, худенькая и совсем седая. Сиявшее над Мунгаловским солнце отражалось в ее глазах, которых не замутили все беды и горести, что выпали ей на долю.