Давайте, девочки
Шрифт:
– Сегодня можно. Муж уехал, приходи ровно в семь. Постарайся отпроситься дома на всю ночь.
– Хорошо, – сказал он важно, – только, пожалуйста, надень ситцевый халатик прямо на голое тело.
Без трех минут семь Рыжик заявился, проторчав возле дома минут сорок. Его колотило.
– Что ты дрожишь? – спросила она, когда, заграбастав ее прямо с порога, он сорвал халатик и швырнул ее на тахту, не заметив всех ее приготовлений: ни тихой джазовой музыки, ни мягкого света торшера у журнального столика, ни вина и фруктов на нем, ни букетика подснежников в изголовье…
Эту ночь она промаялась с ним, ничего не добившись. Она затащила его под душ, после чего
Он струсил не на шутку, вообразив себя законченным импотентом, он только об этом и думал, он комплексовал, избегая ее и пропуская не только ее уроки, но и все дни, когда английский стоял в расписании.
Она отловила его у соседей, было уже лето, она увезла их с Елкой на Зеленые озера, они взяли лодку и уплыли на глухой берег. Пока Елка загорала, Сильва позвала его прокатиться, едва уселись – он на веслах, она на корме – бесстыдно сняла трусы и раздвинула ноги: от невозможности такого Рыжук озверел, и все произошло тут же в лодке, в пятнадцати метрах от берега, прямо на глазах Елки, которая потом призналась Рыжюкасу, что от увиденного чуть не сошла с ума. Но Сильва Константиновна была взрослой и умной женщиной, Рыжук ей нравился, она понимала, что той ночью натворила и, исправляя свою оплошность, пошла на все, чтобы снять с него закомплексованность. И она его вытащила. А потом, всего за несколько встреч, преподала ему такие уроки, которых хватило на всю оставшуюся жизнь.
При третьей встрече, когда они продвинулись уже достаточно далеко, он почувствовал себя мэтром и предложил ей… заняться наконец настоящим развратом. На что она, засмеявшись, сказала:
– Мальчик, думаешь, ты знаешь, что такое разврат?
Что это такое, он узнал много лет спустя, хотя направление поиска она ему задала. Заботливый учитель ведь не кормит рыбой, а вручает удочку.
К слову, ее тройки с минусом по английскому Рыжуку хватило тоже на всю жизнь: и на «файв» при поступлении в институт, и на госэкзамен на пятом курсе, сданный им на отлично, и на то, чтобы до сих пор как-то объясняться за границей.
И дальше все было отнюдь не так возвышенно, как вспоминается, когда бродишь по городу детства.
Сдал он свою Первую Любовь легко и не слишком задумываясь, едва ему прищемили хвост. Это когда в институтской спецчасти строгий дядечка, листавший папку с его личным делом, сурово спросил: «А причем здесь заграница?». Рыжук сказал, что заграница ни при чем. Она и действительно была уже ни при чем – так, детские глупости. «А переписка?» Рыжук, вспомнив Витюка, твердо (это все тогда с институтом и решило, хоть и не надолго) сказал, что никакой переписки уже нет. Была, мол, со школьной подругой, которая с мамой уехала в ФРГ…
– Вы понимаете, что она изменница Родины?
Изменницародины. Боже, каким смешным сейчас это кажется. Хотя тогда представлялось, что, уезжая, она сразу теряет все. Он действительно думал, что у них с Ленкой все равно бы ничего не получилось.
Короче, нашел себе оправдание, выскользнул.
А
Слава богу, что ее не напечатали, вышвырнув из журнального номера и расссыпав набор, когда ее прочел главный редактор, написавший «Повесть о настоящем человеке», а не о каком-то самовлюбленном слюнтяе… В чем опять же ему повезло. Как они сегодня читают то, что раньше писали? Тот же Василий Аксенов – про «Звездный билет» с «комсомольским компостером», Анатолий Гладилин – свои комсомольские же «хроники», любимый поэт Андрей Вознесенский о Ленине:
Нам страшно тяжело. Но солнечно и страстно прозрачное чело горит лампообразно.В каком же тумане – в глазах свечки (М. Булгаков), нужно было парить, чтобы однажды голова мавзолейной высохшей мумии представилась вдруг «прозрачным челом», которое горит «солнечно и страстно», да еще и «лампообразно»…
Вот эта лампа им и светила…
Рыжюкас вспомнил, с каким подъемом они проговаривали речитативом эти стихи в студенческом спектакле, медленно ступая к авансцене на фоне эпидиаскопной проекции фото мавзолея… «Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин. Скажите, Ленин, мы – каких вы ждали, Ленин? Скажите, в суете мы суть не проглядели?»
Нет, решительно подумал он, чего уж не хотелось бы, так это снова туда, в прыщавую комсомольскую суть. И уж вовсе неприлично ее описывать, предаваясь умильным воспоминаниям, и, как нарочно, забыв о том, где он жил, где все они жили, и что с ними и вокруг на самом деле происходило. А разбираться с этим по-серьезному, когда развеялось, – попросту скучно. Да и бесперспективно: развеялось-то развеялось, но не слишком что-то прояснилось…
Вернувшись домой, Рыжюкас посмотрел на ходики на стене. Была только четверть девятого. Вечерами он никогда не работал. Но до прихода калиниградского поезда оставалось еще больше пяти часов. Чтобы как-то убить время, он порылся в ящике, нашел коробочку с лентой и, провозившись совсем недолго, заправил ленту в машинку. Она, конечно, тоже подсохла, но только вначале, и вскоре буквы на бумаге стали достаточно четкими. Чертыхаясь из-за клавиш, которые западали, он вывел наконец название и давно сочиненную им первую фразу:
ВЕРНУТЬ КОРОЛЕВУ
Это было давно, даже трудно представить, какдавно это было…
Посмотрев на страницу, он еще с минуту помедлил… Потом что-то тренькнуло и потихонечку, строчка за строчкой, начало продвигаться. Как у печника, который, долго примеряясь и пристраиваясь, кропотливо вывел угол, потом первый ряд и погнал наконец кладку, уже не разгибаясь…
Впервые в жизни он начал и закончил работу в один присест.
Разумеется, это была уже не повесть и, тем более, не роман. Никому – брат прав – кроме автора, это не интересно… Хотя дело вовсе не в том, что наговорил ему старший брат, потому что если следовать его советам, выбрав из них главный, то нужно и впрямь удавиться. Но увидев наконец, что, сколько бы он ни упрямился и ни упирался, юношескую повесть ему не вытащить, он и придумал разделаться с ней, уместив все на нескольких страницах, оставив только суть.