Давайте напишем что-нибудь

Клюев Евгений Васильевич

– «…безупречная кривая… причем в самом высоком и торжественном смысле этого слова», как написала когда-то Вам в Париж Умная Эльза… помните, Редингот? – спросила Марта.

Редингот кивнул.

– В Токио она читала твой ответ вслух, вися в воздухе в миллиметре от асфальта, – вздохнули тридцать девять кузнечиков своего счастья, расположившиеся вокруг отца и бога. – Правда, тогда еще все мы были адвокатами и многого не понимали. Но слова из твоего письма запомнили – насчет того, что не геометриею заняты лучшие

умы многострадального человечества, но музыкою…

– Без Умной Эльзы мы никогда бы не осознали бы ни этого, ни… – Редингот осекся.

– Вы почему осеклись, Редингот? – с тревогой спросил Сын Бернар, пряча от солнца оставленные пламенем проплешины на теле.

Редингот молчал.

– Редингот, – тихо окликнула его Кунигундэ. – Рединго-от!..

– Да? – вздрогнул тот.

– Вы осеклись… почему?

– Я ружье, – попытался отшутиться тот.

Попытку не зачли.

– Чего еще мы не осознали бы без Умной Эльзы? – Ближний хотел заглянуть Рединготу в глаза, но тот отвел взгляд.

Теперь никто уже не нарушал тишины, становящейся все более тревожной.

– Мне трудно произнести это, – признался наконец Редингот.

– Еще вчера Вам все было просто! – напомнили ему дети разных народов.

– Боюсь, что нет никакого вчера, – горько усмехнулся Редингот.

Татьяна и Ольга, давно прекратив думать, откуда берутся дети, обняла Редингота за шею.

– Не бойся, деда! – сказала она. – Вчера есть. Вчера – это когда ты назначил вон того дядю моим папой. Тогда и вчера.

Редингот вздрогнул. И в глазах его сверкнуло – некий алмаз… некий угасший было алмаз, некий никогда не угасавший там алмаз.

Он взял Татьяну и Ольгу на руки и поднялся над пепелищем во весь рост.

Во весь свой исполинский рост.

Исполинский рост Бога.

Хухры-Мухры пал было ниц, но вовремя опомнился.

– Я скажу! – начал Редингот. – Я скажу то, что не решался произнести. Я знаю, вы ждете этого. И я скажу. Вот… говорю. Я говорю: без Умной Эльзы мы никогда бы не осознали, что на самом деле Абсолютно Правильная Окружность из спичек – построена. – Он смотрел прямо перед собой.

«Я знала», – нарисовали в воздухе губы Марты.

«Я знал», – почти в точности повторили рисунок губы Деткин-Вклеткина.

Мать Кузьки и Ближний посмотрели друг на друга и тихо засмеялись.

Кикимото неслышно поднялся с выжженной травы. Стал рядом с Рединготом. И тоже смотрел прямо перед собой.

– Ты видишь ее внутренним зрением? – прошептали тридцать девять кузнечиков своего счастья.

– Нет, – разочаровал их Кикимото и тут же очаровал снова: – Я ощущаю ее.

– Чем? – стыдясь, спросили они.

Кикимото молчал долго. Потом твердо произнес:

– Собой. Я ощущаю ее – собой.

– Она… большая?

– Бескрайняя.

– Правильная?

– Безукоризненно.

– На

что она похожа?

– На… Opus Dei!

– Вот и хорошо… – просветленно вздохнули тридцать девять кузнечиков своего счастья, наконец поверив младшему брату. – Вот и хорошо!

Татьяна и Ольга слезла с рук Редингота и подошла к горстке пепла по имени Умная Эльза.

– Пепел опять шевелится… – сказал Хухры-Мухры и вдруг прошелестел: – «И когда у нас ничего уже не останется – совсем ничего, только тогда можно будет считать, что мы построили наш участок… вверенный нам участок».

Он оглядел пепелище. Весеннее солнце скупо освещало пустую, бурую поверхность земли.

– Пришло время, – произнес он тем же голосом, каким когда-то молился Японскому Богу. – Пришло время, и у нас не осталось ничего. Хотя… дайте-ка мне Ваш ледоруб, Случайный Охотник. Что Вы сидите с ним, как дурак? Не на Северном же полюсе мы с Вами, в самом-то деле!..

Случайный Охотник безропотно протянул ледоруб.

– Это не мой ледоруб, а Ваш! – оправдался он. – Ледорубы не горят в огне!

– Зато в воде тонут! – поделился отсутствующим опытом Хухры-Мухры и, склонясь под тяжестью ледоруба, быстро направился к реке.

«Буль!» – сказала река: только один раз.

Быстрыми шагами Хухры-Мухры вернулся на пепелище.

– Теперь у нас действительно не осталось совсем ничего, Случайный Охотник. Даже ледоруба. Даже высушенной пуповины и той не осталось. Даже ожерелья из человеческих зубов. – Он вздохнул. – Значит… значит, уже можно считать, что мы построили вверенный нам участок. Построили? – Хухры-Мухры бросил осторожный взгляд на Деткин-Вклеткина, сидевшего с закрытыми глазами.

– Построили, – подтвердил тот, не открывая глаз. – Вот теперь – построили.

– Я сейчас запою… запеть? – Голос Хухры-Мухры был хриплым.

– Запойте, – велел Сын Бернар, смутившись от самочинно взятой на себя власти.

И хриплым своим, некрасивым своим голосом Хухры-Мухры запел на странном языке. Глухие звуки, отрываясь от его губ, останавливались в воздухе и ждали следующих. Скоро все пространство вокруг оказалось заполненным этими глухими звуками – и, образовав гулкое облако, они начали медленно подниматься вверх, осторожно подгоняемые новыми и новыми облаками звуков…

Не помня себя от внезапно настигшей его печали, Сын Бернар завыл так, что дети разных народов принялись медленно отступать к реке. Заметив это, Сын Бернар потупил глаза – и выжженные на его коже проплешины покраснели.

– Извините, – сказал он детям разных народов. – Я больше не буду.

– Ничего-ничего, – с деланной бодростью сказали те.

– Люблю такую песню! – сказала Татьяна и Ольга и, подойдя к Хухры-Мухры, поцеловала его в коленку. – Можешь выпускать своих деток из головы. Они созрели уже.