Давид Гольдер
Шрифт:
Задвижка наконец поддалась, и гость вошел.
— Приветствую, — сказал он, снял шляпу, пальто, сам все повесил, раскрыл мокрый зонт, поставил его в угол и только после этого пожал руку хозяину.
У Тюбингена был удлиненный, странной формы, череп, отчего лоснящийся лоб выглядел огромным, лицо с узкими губами было по-пуритански сдержанным и бледным.
— Могу я войти? — спросил он, кивнув в сторону гостиной.
— Конечно, прошу вас…
Гольдер заметил, что гость
— Моя жена уехала, — объяснил он.
— В Биарриц?
— Не знаю.
— Понимаю, — тихо произнес Тюбинген.
Он сел напротив Гольдера, у которого от волнения снова сбилось дыхание.
— Как идут дела? — наконец спросил он.
— Все как обычно. Одни — хорошо, другие — плохо. Вы знаете, что «Амрум» договорилась с русскими?
Гольдер отреагировал мгновенно.
— Насчет Тейска? — Он протянул руки, как будто хотел схватить скользнувшую мимо тень, но тут же уронил их на колени и со вздохом пожал плечами. — Я не знал…
— Речь не о Тейске. Они подписали пятилетний контракт на поставку ста тысяч тонн русской нефти в год в порты Константинополя, Порт-Саида и Коломбо.
— Но… А как же Тейск? — севшим голосом спросил Гольдер.
— Никак.
— Понимаю.
— Мне сообщили, что «Амрум» дважды посылала эмиссаров в Москву, но ничего не добилась.
— Почему?
— Спрашиваете почему?.. Да потому, что Советы хотят получить от США заем в двадцать три миллиона золотых рублей, а «Амруму» пришлось купить трех членов правительства, в том числе одного сенатора. Это был перебор. Кроме того, они спровоцировали кампанию протеста в прессе, обкрадывая друг друга.
— Вот как?
— Да.
Он многозначительно кивнул.
— «Амрум» заплатила за историю с нашими персидскими участками, Гольдер.
— Вы возобновили переговоры?
— Естественно. Сразу же. Мне нужен был весь Кавказ. Хотел получить монополию на очистку и быть эксклюзивным поставщиком русской нефти и нефтепродуктов.
Гольдер усмехнулся:
— Перебор, как вы изящно выразились. Они не любят давать иностранцам слишком большую экономическую — а следовательно, и политическую — власть.
— Глупцы. Их политика меня не интересует. Каждый человек свободен у себя дома. Впрочем, внедрись я туда, они не стали бы слишком активно совать нос в мои дела, могу в этом поклясться.
Гольдер рассуждал вслух:
— Лично я… начал бы с Тейска и Арунджи. Потом, чуть позже, постепенно… — он сделал неопределенный жест рукой, — собрал бы все воедино… все… весь Кавказ… всю нефть…
— Я за тем и пришел, чтобы предложить вам вернуться к делам.
Гольдер
— Нет. Я вышел из игры. Я болен… наполовину мертв.
— Вы сохранили тейские акции?
— Да, — с колебанием в голосе ответил Гольдер, — сам не знаю зачем… Теперь их можно продавать на вес…
— Вы правы, если концессию получит «Амрум», и будь я проклят, если они вообще хоть что-то будут стоить… Но, если выиграю я…
Тюбинген замолчал. Гольдер покачал головой.
— Нет, — повторил он с мукой в голосе. — Нет.
— Но почему? Вы нужны мне, а я вам.
— Знаю. Но я больше не хочу работать. Не могу. Я болен. Сердце… Если не отойду от дел, просто умру. Не хочу. Во имя чего? Мне теперь немного нужно. Только жить, дышать.
Тюбинген покачал головой:
— Мне семьдесят шесть. Лет через двадцать-двадцать пять, когда забьют все тейские скважины, я буду лежать в земле. Иногда я об этом думаю… Например, когда подписываю договор сроком на девяносто девять лет… К тому времени не только я, но и мой сын, и мои внуки, и их дети предстанут перед Господом. Но род Тюбингенов не прервется. Я работаю на своих потомков.
— Я один в целом свете, — сказал Гольдер. — К чему надрываться?
— У вас, как и у меня, есть дети.
— Я один! — с силой повторил Гольдер.
Тюбинген закрыл глаза:
— Остается дело.
Он медленно поднял веки и повторил, глядя сквозь Гольдера:
— Дело… — В его глухом низком голосе прозвучало воодушевление — так человек говорит о своей тайной страсти, о том, что ему дороже всего на свете. — Начатое с нуля… поставленное на ноги… созданное на века…
— А что останется мне? Деньги? Они того не стоят… В могилу их с собой не унесешь…
— Бог дал, Бог взял. Да будет благословенно Его святое имя, — монотонной скороговоркой произнес Тюбинген с неповторимой интонацией пуританина, с младых ногтей обученного Священному Писанию.
Гольдер вздохнул:
— И все равно — нет.
— Это я, — сказала Джойс.
Она подошла вплотную, но Гольдер не пошевелился.
— Ты что, не узнаешь меня?
Она выкрикнула, как делала в прошлой жизни:
— Папа!
Он вздрогнул и опустил веки, словно слишком яркий свет ранил ему глаза, вяло протянул руку, едва коснулся пальцев дочери, но так ничего и не сказал.
Она подтащила табурет к его креслу, села, сняла шляпку, привычным движением встряхнула волосами — Боже, как хорошо он знал, как любил этот жест! — и замерла, пришибленная и безмолвная.
— Ты изменилась, — нехотя произнес он.
— О да… — Джойс неприятно улыбнулась.