Давид Копперфильд. Том II

Диккенс Чарльз

— Мы все с тех пор подвинулись вперед на жизненном пути, мистер Микобер, — заметил я.

— Мистер Копперфильд, — с горечью проговорил мистер Микобер, — когда я был обитателем этого убежища, я мог тогда смотреть в глаза моего ближнего и в случае обиды мог хватить его кулаком по голове. Теперь же у меня с моим ближним нет такого славного равенства.

Произнеся это, мистер Микобер с подавленным видом отвернулся от тюрьмы. Тут я взял его под руку, а Трэдльс — под другую, и мы втроем двинулись от тюремной стены.

— По дороге к могиле есть такие

вехи, — промолвил мистер Микобер, с нежностью оглядываясь на тюрьму, — с которыми человеку, если бы это было не грешно желать, не хотелось бы расстаться. Одной из вех на дороге в моей тревожной жизни является вот это самое место заключения.

— О, сегодня вы совсем расстроены, мистер Микобер! — воскликнул Трэдльс.

— Правда, сэр, — согласился мистер Микобер.

— Надеюсь, что не потому, что вы разочаровались в юриспруденции, а то вы ведь знаете, что я сам юрист, — добавил Трэдльс.

На это мистер Микобер ничего не ответил.

— А как поживает наш друг Гипп, мистер Микобер? — спросил я после некоторого молчания.

— Дорогой Копперфильд, — ответил, побледнев, сильно взволнованный мистер Микобер, — если вы называете моего хозяина своим другом, я могу об этом только пожалеть; если же вы считаете его моим другом, то на это я отвечу лишь саркастической улыбкой. Вообще же, если вы спрашиваете меня относительно моего хозяина, то, простите, я могу лишь ответить следующее: каково бы ни было состояние здоровья Гиппа, вид у него лисий, если не самого дьявола. А теперь разрешите мне как частному лицу не говорить больше об этом субъекте, доведшем меня на моем служебном поприще до отчаяния.

Я извинился перед ним, что неумышленно затронул вопрос, приведший его в такое возбужденное состояние.

— Смею ли я спросить, не опасаясь совершить такую же оплошность, — сказал я, — как поживают мои старые друзья — мистер и мисс Уикфильд?

— Мисс Уикфильд, — проговорил, покраснев до ушей, мистер Микобер, — и теперь, как всегда, является образцом и примером всех совершенств. Дорогой Копперфильд, это единственная светлая точка в моем мрачном существовании! Как уважаю я эту молодую леди, как восхищаюсь ее характером, как предан я ей за ее сердечность, искренность, доброту!.. Ах, боже мой! уведите меня куда-нибудь в сторону, я совсем не владею собой…

Мы отвели его в соседний переулок и здесь, прислонившись к стене, он вынул носовой платок.

Если у меня был такой же вид, как у Трэдльса, то мы не могли особенно подбодрить нашего старого приятеля.

— Моя судьба уж, видно, такова, — заговорил мистер Микобер, всхлипывая, но стараясь даже это делать с благородным видом, — такова судьба моя, джентльмены, что самые утонченные человеческие чувства ставятся мне в вину. Мое поклонение мисс Уикфильд навлекло на мое сердце тучу вонзившихся в него стрел. Лучше бросьте меня, предоставьте мне бродягой скитаться по белу свету! Тогда червь, пожирающий меня, вдвое скорее справится со своей задачей!

Не обращая внимания на его мольбу, мы молча стояли подле него, пока он не положил

носовой платок в карман, пока не поднял своего воротничка и затем, надев шляпу набекрень, не стал напевать какой-то модный мотив, видимо, — для проходящих, которые случайно могли видеть его слезы.

Тут я, совершенно не ведая, что именно могло быть потеряно, если б мы с ним не встретились, сказал ему, какое бы мне доставило удовольствие представить его бабушке, и предложил сейчас же ехать с нами в Хайгейт, где к его услугам будет и постель.

— Вы приготовите нам по стакану нашего чудесного пунша, — прибавил я, — и среди приятных воспоминаний забудете то, что сейчас тяготит вашу душу.

— Или почувствуйте облегчение, открыв душу друзьям, — благоразумно прибавил Трэдльс.

— Джентльмены, делайте со мной, что хотите, — ответил мистер Микобер, — я не больше как соломинка, носимая, так сказать, по воле стихий…

И вот, попрежнему втроем, мы зашагали, держа друг друга под руки. Как раз отходил наш дилижанс, и мы прибыли в Хайгейт без всяких приключений. Я чувствовал себя очень неловко и совершенно не знал, как лучше было поступить и что сказать в данном случае; повидимому, то же происходило и с Трэдльсом. Мистер Микобер был почти все время погружен в печальное раздумье.

Порой, чтобы подбодрить себя, он принимался напевать какую-нибудь мелодию, но тотчас же обрывал свое пение и опять впадал с тяжелую меланхолию. Эту меланхолию еще больше подчеркивали надетая набекрень шляпа и воротничок, поднятый чуть ли не до самых глаз.

Так как Доре нездоровилось, то мы решили, что лучше пойти к бабушке. По обыкновению, она была у моей женушки-детки, но, когда я послал за ней, она тотчас же явилась и очень сердечно приветствовала мистера Микобера. А он, поцеловав ее руку, отошел в угол и то и дело подносил носовой платок к глазам: казалось, в душе его происходила борьба.

Мистер Дик был дома. Он всегда так сочувственно относился ко всякому, находившемуся в неловком положении, и распознавал это с такой необыкновенной быстротой, что в течение первых же пяти минут он раз шесть пожал руку мистеру Микоберу. Это горячее участие со стороны незнакомого человека до того растрогало удрученного своими переживаниями мистера Микобера, что после каждого нового рукопожатия он восклицал: «Сэр! Вы просто подавляете меня своей добротой!» Это очень нравилось мистеру Дику и подзадоривало его к новым, еще более горячим рукопожатиям.

— Добродушие этого джентльмена, — сказал мистер Микобер, обращаясь к бабушке, — употребляя наше грубое народное выражение, просто «сногсшибательно». Человека, над которым тяготеет сложное бремя тревоги и замешательства, подобный прием положительно ставит в затруднительное положение.

— Друг мой, мистер Дик — человек необыкновенный, — с гордостью заявила бабушка.

— Я убежден в этом! — воскликнул мистер Микобер. — Чувствительно благодарен вам, сэр, за ваше сердечное участие, — обратился он к мистеру Дику, снова пожимавшему ему руку.