Дай лапу
Шрифт:
Севка прихватил официанта за утыканный хотенчиками длинный нос.
— Давай, малолетка, к доске. Отвечай. Пахан у вас — кто? Бармен? Ну? Что молчишь? А то кол поставлю и родителям сообщу.
— Оставь его! — крикнул Иван, прижимая охранника к полу.
— Не затягивай сеанс, — грозил Севка официанту. — Знаешь — выкладывай. А то мозги вышибу!
Лампочка над дверью горела не угасая.
Андрей прихватил охранника за шкирку, выволок его на середину комнаты и прислонил к креслу сбоку.
— Ну что, Дармоед Дармоедович? Поговорим по душам?
Коряво раскинув ноги, охранник сидел на полу, поглаживая рукой ушибленное плечо. Глаза его косили от испуга, в них таилось желание отомстить.
Андрей поддернул ему подбородок.
— Здорово.
— Кто божился, что он в Ригу уехал? — спросил Иван.
Андрей присел перед охранником на корточки.
— Слушай, мужик. Я — коротко. У тебя три дороги. Налево пойдешь — статья, органы, суд. Направо — койка с капельницей, уколы. Прямо — дрожь и маленькие неудобства. Ну — выбрал?… Ты нам пошепчешь, где твой дружок, и — пока. Как в море корабли. Мы вас не видели, вы с нами незнакомы… Ну? Что задумался?
— Соглашайся, дурачок, — посоветовал Севка.
Охранник хмуро посмотрел на Андрея.
— Какой… друг?
— Мамонов фамилия. Один известный тебе нехороший человек.
— Тьфу, — выругался охранник. — Я-то думал.
И поманил к себе официанта.
Севка разрешил тому подойти.
Послушный мальчик картинно распахнул блокнот и выщелкнул ручку. Охранник размашисто, крупными буквами написал адрес.
— Телефончик не забудь. И простой, и мобильный.
— Мобильный не знаю. Там дача.
— Код есть?
— Нет. Обыкновенный замок, — охранник повел плечом и скривился от боли. — Сразу кости ломать. Проще нельзя?
— Пахана благодари, — выкрикнул Севка. — Он у вас рогом козел, а родом осел.
— Пусть теперь он тебе бюллетень выписывает, — добавил Андрей. — Будь добр, старый шакал, верни награбленное народу.
Охранник не глядя отдал мятую купюру.
Андрей еще раз, чтобы запомнить, прочел бумажку с адресом и спрятал в карман.
— Господа, — обратился он к посетителям. — Веселитесь. Отдыхайте. Извините за беспокойство. Мы заложников не расстреливаем.
— Гуляй, рванина, от рубля и выше, — спел Иван.
Севка растопырил пальцы и пугнул официанта:
— Правильно, дядя?
— Общий привет! — на прощанье помахал Андрей посетителям.
Иван выщелкнул задвижку и распахнул дверь.
Бармена за стойкой не было.
8
— С детства не люблю стадо, — рассуждал Изместьев. — Ходить в толпе. Когда выстраивают в колонны — не люблю… Нынешняя вертикаль власти, по сути дела, тот же старый советский комплекс. Признак некомпетентности. Если угодно, импотенции. Как раньше, в недавнем прошлом… Население делили на зэков и вохру, сейчас его делят на пастухов и стадо… Вы заметили, с какой охотой, как бодренько побежала интеллигенцию в партию власти?… А почему? Да потому что удобнее и выгоднее быть пастухами, чем теми, кого безбожно доят или стригут… Большинство населения, к сожалению, этого не понимает. Терпит, жмется, чего-то ждет. Чего — непонятно… Как ценителю поэзии напомню вам, Виктор Петрович, известный стишок. «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны. Шкуры для них дают сами бараны».
— Чей? Кто написал?
— Бертольд Брехт.
— Ясно, — сказал Кручинин. — Немец.
— Как известно, всё начинается с уложений, — помолчав, продолжал Изместьев. — С внутренней установки. С идеи. Без идеи ни отдельный человек, ни людское сообщество не существуют. В нашем с вами недавнем прошлом была коммунистическая идеология. Ужасная, страшная, насквозь лживая, человеконенавистническая, но она — была. Потом пришли шустрые мальчики, бывшие комсомольцы, и ее не стало. Теперь власть озабочена тем, чтобы придумать и внедрить что-нибудь новенькое, подходящее к случаю, ибо хорошо помнит, что когда есть идеология, управлять народонаселением, красть и воровать гораздо комфортнее, легче. И что они придумали, Виктор Петрович?
— По-моему, пока ничего.
— Ошибаетесь. По моим наблюдениям, кремлевским мальчикам
— Бог с вами, Алексей Лукич.
— А вы присмотритесь… И убедитесь, что я прав.
— Нет такой идеологии, — жестко сказал Кручинин. — Откровенно говоря, я даже не понимаю, что это значит.
Изместьев огладил бороду. На губах его играла самодовольная улыбка.
— Теоретически — да. А на практике — есть… Нашизм, Виктор Петрович, как я его понимаю, это гремучая смесь… Молодые циники сами, конечно, идеологию выдумать не могут. Не по Сеньке шапка. Поэтому они отовсюду надергали понемногу, перемешали, и решили — сойдет. Немного патриотизма, православного догматизма, державности, обязательно ксенофобии, чуть-чуть социальной справедливости и псевдодемократической риторики — и блюдо готово! Вот вам и новая идеология. Прямо не провозглашенная, не объявленная, но уже действующая.
Кручинин подбросил шарик и покачал головой.
— «Меня окружали, — пробормотал он, — привычные вещи, но все их значения были зловещи».
— Простите, вы о чем?
— Так, — уклонился от ответа Кручинин. — Продолжайте, не обращайте внимания.
— И потом, не следует забывать, — увлеченно рассуждал Изместьев. — Структура власти у нас была и осталась пирамидальная. Пирамида изначально предполагает чрезмерную концентрацию власти. Подчеркиваю: чрезмерную. А всякая чрезмерность, как вы знаете, к добру не ведет. Вот вам простенький пример — для наглядности. Предположим, деньги. Нет денег — человек нищ, гол, слаб, и если душа его не знает высокой духовности, то мировоззренчески он чаще всего раб. Достаточно денег — у человека масса новых степеней свободы, он уверен, силен и знает, что достоинство свое сумеет защитить. Но вот у него много денег, чрезмерно много. И он снова раб. Раб своего капитала… Точно так же и с властью. Идея, во имя которой человек призван действовать, как бы отдаляется, отделяется от него. Теперь каждый сам по себе. Идея где-то там, в вышине, в теории, и парит, а он — сам по себе. У него теперь новая шкала ценностей. Происходит раздвоение, появляется двойная мораль, человек делается неискренним… Подарю вам еще одно выражение, Виктор Петрович, одно из самых моих любимых: «Если неискренний человек исповедует истинное учение, оно становится ложным». Китай. Пятый век… Вы меня слышите? Ложным. Истинное — ложным. То есть меняет знак. С плюса на минус.
— «Из-за облака сирена ножку выставила вниз, людоед у джентльмена неприличное отгрыз».
— Я утомил вас? Мне помолчать?
— Нет-нет, я слушаю. «Волки зайчика грызут».
Изместьев разочарованно взглянул на следователя. Однако, поправив шляпу и помолчав с минуту, решил закончить свою мысль.
— На наших глазах гибнут водоемы, исчезают традиции, уничтожаются памятники культуры — сухо сказал он. — И процесс разрушения, распада, естественно, впрямую затрагивает и обыкновенного человека. Нас с вами. Человек делается мелок, зол, завистлив, сварлив, придирчив. Он жонглирует шариками, вместо того чтобы слушать. Утратив связи с прошлым, становится бездуховен. Стремится «иметь», а не «быть». Сворачивает с пути вежества, как говаривали в старину. И вступает на дорогу подлога, обмана, изъятия и усечения. Это совершенно новый человек. Другой. Я называю его: человек, умноженный на минус единицу.
Изместьев сделал паузу, пытаясь уяснить для себя, какое впечатление слова его произвели на следователя. И добавил:
— Вот почему, Виктор Петрович, я живу в сторожке, в лесу… Не хочу в этом участвовать… Ходить в стаде. По кругу. По тому же кругу. Не хочу.
— Н-да, — протянул Кручинин. И подбросил шарик.
— Я вас чем-то расстроил?
— Озадачили вы меня, Алексей Лукич.
— А почему?
Кручинин резко развернулся к Изместьеву.
— «Потому что не в струю разговорчики в строю!»