Дай-сан
Шрифт:
Они выступили из тени и пошли следом за Кин-Кобой через темную площадь в сторону ожидающей пирамиды.
– Ответ может быть только один, – проговорил Уксмаль-Чак. – Надо ли напоминать тебе, «брат» мой?
Он не смог скрыть издевку в голосе.
– Не так оно все однозначно, по-моему, – заметил Кабал-Ксиу. – Ошибки быть не должно. Мы…
– Разве ты уже позабыл, что, хотя я сейчас и являюсь командующим маджапанов, когда-то, много катунов тому назад, я был, как и ты, жрецом?
– Как можно забыть о том, что выжжено
– Мне противна твоя снисходительность, – буркнул Уксмаль-Чак, поворачиваясь к собеседнику спиной.
Между ними, скрестив руки на груди, стояла Кин-Коба и наблюдала за ними с таким выражением, с каким могла бы смотреть невозмутимая ящерица на двух дерущихся петухов – завороженно, но в то же время и отстраненно.
– Наконец-то ты высказался.
Кабал-Ксиу шагнул вперед – от жаровни, от наклонной стены с рельефными иероглифами. С обеих сторон у него за спиной к низкому сводчатому потолку, покрытому копотью от чадящих светильников, поднимались затененные арки.
Уксмаль-Чак резко развернулся, угрожающе вскинув руки. На бедре у него тяжело покачивалось какое-то короткое каменное оружие, непохожее ни на меч, ни на топор.
– Не надо меня поучать. Я изучил Книгу Балама и знаю ее не хуже тебя.
Он показал на покрытую письменами стену за горящей жаровней.
– Там сказано определенно и недвусмысленно, и никто – ни ты, ни кто-либо другой – не может исказить…
– Ты забываешь, «брат» мой, – холодно заметил Кабал-Ксиу, – что других, кроме нас с тобой, нет. Пока.
– О да. Со времен Раскола. С окончания четвертой эпохи. Да, «брат» мой, ты человек благочестивый. С каждым мгновением, с каждым ударом мое сердце болит по маджапанам, которые поклонялись нам, как богам, ибо без них возрождение…
– Прекрати святотатствовать!
Кабал-Ксиу затрясся от ярости. Он сделал еще один шаг вперед на негнущихся ногах. Уксмаль-Чак поднес левую руку к правому бедру и схватился за холодную каменную рукоять. Мышцы его напряглись.
– У вас разве нет других дел? – тихо вмешалась Кин-Коба.
На мгновение они застыли, подобно статуям. Оранжевый свет плясал по темной прохладной коже и рыжеватому меху.
Потом Уксмаль-Чак повернулся к ним спиной и вышел из здания. Его шаги, удаляющиеся вниз по ступеням, далеко разносились во влажном ночном воздухе.
Кабал-Ксиу вздохнул и заметно расслабился.
– Знаешь, возможно, он прав.
– Может быть, – отозвалась Кин-Коба.
Повернувшись к иероглифам на стене, Кабал-Ксиу заговорил, и голос его иногда звучал так, будто он читал древние письмена:
– Столько катунов прошло после гибели маджапанов, нашего возлюбленного народа, столько бесплодных катунов, и лишь пророчество Книги Балама держит нас здесь в ожидании – в ожидании катуна, отмеченного новым пришествием Ке-Ацатля.
Он подал знак, и Кин-Коба безмолвно встала рядом с ним, глядя на стену с иероглифами.
– И вот он уже наступает. Катун Ке-Ацатля возвращается в полночь мира, в час, когда воплощается первозданность
Ронин, застывший в тени одной из арок, знаком велел Мойши следовать за Укмаль-Чаком, а сам остался послушать.
– Он может пойти посмотреть, на месте мы или нет, – шепнул он Мойши на ухо. – Встретимся в твоей комнате попозже.
И он опять повернулся к двоим, стоявшим на свету от горящей жаровни.
– Происхождение маджапанов окутано тайной, – продолжал Кабал-Ксиу. – Они принесли с собой знание и могущество из эпохи, предшествовавшей появлению человека. Потом маджапаны жили в стране, где жара и джунгли; на земле, окруженной бездонным морем, что кишело чудовищными созданиями. От своих могучих богов получили они великие дары и знания, но они были прокляты, ибо явились на свет в конце Старых Времен, а когда подошло время пришествия человека, случились великие потрясения земли, воды и небес.
И жрецы, предсказывавшие катаклизмы, ибо тогда уже существовала великая Книга Балама, пришли к маджапанам, и собрали их на бескрайней равнине у берегов бушующего моря, и принялись уговаривать их строить корабли, говоря так: «Теперь надо вам строить крепкие корабли, дабы плыть через моря, ибо страны, где родились вы, скоро не станет. Если и суждено маджапанам выжить, это будет в иной земле».
И преисполнились маджапаны страха, ибо не были эти люди хорошими моряками и никогда не любили море, и топтались они беспорядочно на берегу, и спорили друг с другом. И тогда сказали им жрецы: «Не бойтесь вы ни высоких волн, ни чудовищ из темных глубин, ибо истинная опасность – здесь. Скоро земля наша станет черной и красной, и извергнет она ядовитый дым с серой, и прольется тогда кровь земли. И расколется твердь на части, и навечно провалится в бездонные недра, и воды сомкнутся над ней, как сцепленные руки».
Так говорили жрецы, и маджапаны послушались их и построили корабли для спасения своего. И взошли они на корабли, взяв с собой только детей и пищу, а остальное имущество бросив. Жрецы же забрали священные свитки свои и ушли, а громадные богатства маджапанов брошенными лежали.
Так маджапаны оставили обреченную землю свою, чьи недра сгорали уже в огне окончания Старых Времен, и жрецы разделили, четверть отправив на север, четверть – на юг, четверть – на восток и четверть – на запад.
Так и случилось, что маджапаны пришли на сей остров – на этот обширный кусок известняка, поднимающийся со дна моря. И здесь основали они Ксич-Чи, город своих праотцев, истинный город.
Только здесь маджапаны не смешались с нарождающейся новой расой людей, наводнивших мир. Только здесь сохранили они чистоту крови. А когда узрели они Чакмооля, они поняли сразу, что это есть воплощение Тцатлипоки.
– И теперь, – выдохнула Кин-Коба, низкий голос которой дрожал в густом воздухе, – в катун Ке-Ацатля, на рассвете эры шестой, первые из маджапанов вернулись в священный свой город, где этой ночью может случиться великое возрождение. Тцатлипоки придет, дабы снова узреть свой Ксич-Чи.