Дайте мне меч, и я переверну мир! Том 3
Шрифт:
Откровенность Леона меня не удивила и не испугала, я давно заметил, что волку здесь туго приходится, однако он справлялся с собой, и я был уверен, что и дальше будет справляться. А вот про слёзы и кровь было уже сложнее, я задумчиво почесал подбородок.
— Ну, кровь понятно… а как со слезами-то быть?
— Придется расковыривать свои внутренние ранки, сокол, — насмешливо сверкнул желтыми глазами волк.
Я вздохнул. Поранить себя физически — невелика беда, а вот откапывать в себе унылых скелетов вовсе не хотелось. Да и не так просто это было — взять и расплакаться. Мне с детства вбивали, что мужики не плачут. И я этот урок отлично усвоил на всю
Даже когда Лёшку — моего боевого товарища, с которым мы вместе прошли и огонь, и воду, и медные трубы пришлось хоронить. Он на мине подорвался. Я так и не смог его оплакать, стоял у гроба с таким холодом внутри, словно это я труп, а слёз так и не пролил.
— А если механически себя плакать заставить? Ну там, лук понюхать, или ты мне в глаз хорошенько ударишь, чтобы я прослезился? — закусив губу, в отчаянии попытался схитрить я.
— А-ха-х, — кашляще рассмеялся волк, согнувшись пополам. — Я, конечно, с радостью тебя треснул бы, но идолам нужна именно боль и горе, и они должны быть глубинными родовыми… Сомневаюсь, что луковые слёзы тебе в этом помогут. Мне кажется, у тебя в семье поводов для слёз хватает…
Я сердито зыркнул на Леона, мол, не твое собачье дело. И задумался. Ну да, погрустить было о чём. Но прям рыдать-то мне про что?
Мать разве что из-за меня, получается, казнили. Ведь она, по словам отца, пыталась уберечь меня от какой-то мнимой опасности. Но ведь она не умерла, а просто бросила меня и отца. Что, казалось бы, даже хуже чем, если бы просто умерла. Но рассуждения на тему ложно казнённой матери меня не трогали, так как эта женщина мне просто была чужда…
Вообще-то, ни в этом, ни в том мире, я никогда толком и не знал, что такое мать. Так… понаслышке от друзей одноклассников. Да в армии, на войне товарищи часто матерей вспоминали. Мальчишкой, конечно, грустил по этому поводу, что мамки у меня нет. Эту грусть усилили недобрые мачехи, точнее собутыльницы отца. Их было так много, что я их и не запомнил толком, разве что, первую, пропахшую потом и табаком, которая, когда я попадал в её поле зрения орала матом или отвешивала тяжелые затрещины. А остальные, так… чаще всего принеси, подай, пошел нахрен, не мешай… Не повезло мне с мачехами.
Поэтому я мальчишкой часто запирался в шкафу, забивался в угол и представлял, что рядом сидит моя мама. От мамы пахло кремом и зубной пастой, руки у нее были нежные, а улыбка печальной… А вместо лица размазанное пятно…
Но всё это терялось в тумане, как будто и вовсе не со мной было. А что со мной? Холодный взгляд Белы, женщины, которая была мне матерью, но без тепла в глазах к родному сыну. Да и у меня к ней ничего. На месте матери вечная пустота. Пустота, которую нечем заполнить.
Я почувствовал влагу на лице и автоматически вытер глаза. С удивлением посмотрел на свою руку. Надо же, не сдержался, размяк — прошибло на слезу. Обычно и времени-то нет рассусоливать, жалеть себя. Да и хорошо, что нет на это времени.
Теперь нужно было пустить себе кровь. Я достал меч, который тут же, подчиняясь моей воле, переплавился в кинжал. Всё-таки, чтобы пустить себе кровь, тоже нужно было преодолеть в себе что-то. Я никогда не был склонен к суицидальным наклонностям.
Тут мне вспомнился отец, герцог не стал бы с этим медлить и, пожалуй, моё замешательство не одобрил бы, расценив как слабость, а он у меня был сильным и слабость презирал и в себе и в других. Я всегда гордился, что так или иначе, являюсь
А сейчас видимо, я уж больно разомлел от недавнего сеанса саможаления. Не раздумывая больше, я сделал неглубокий разрез на ладони.
Слезы смешались с кровью, и несколько капель упало на землю. Ветер зло ударил по щекам и стих.
Глазницы трех идолов действительно вспыхнули. Одного из них красным пламенем, другого — голубым, взгляд третьего был черен, как бездна.
Однако, после прошлого раза, сразу подпрыгивать на них я не решился, а вопросительно глянул на Леона.
— Чтобы сразиться с ними, нужно по очереди заглянуть в глаза каждому, — устало пояснил Леон, — но предупреждаю, Эрик, заглянув в их глаза, ты встретишься воочию с собственными страхами и слабостями. Они будут взывать к темной стороне твоей души и единственное, что ты можешь им противопоставить — это свет. Трижды подумай, прежде чем идти на это…
— Некогда думать, — отмахнулся я.
Я знал, что не идеален, и что тёмных грешков за мной водится с избытком, поэтому обратиться идолам явно будет куда. Но знал я и то, что чем больше начну об этом раздумывать, тем сложнее будет потом на что-то решиться. Иногда нужно просто брать и делать, а не сопли на кулак мотать.
Вот я и сделал. Подошел к тому, который стоял ко мне ближе всех, им оказался синеокий истукан со свирепой рожей.
Я твердо глянул ему в холодные глаза и…ощутил легкое покалывание во всем теле. Все мои способности двигаться сковала какая-то сила. Веки отяжелели, и я моргнул. После чего почувствовал, что попал в сон, где не мог полноценно действовать, зато являлся участником межличностных отношений, с теми, кто мне стал очень близок в этом мире, с теми, кого мне предстояло спасти.
Дунул ветер, сметая реальность. Локация поменялась. Истукан исчез, тьма и холм растаяли в туманной дымке. В следующую секунду я уже оказался возле дверей темницы. Тьму тускло освещал факел. Помимо своей воли ч поднял руку и толкнул дверь. Она со скрипом подалась.
За дверью, скрестив руки на груди, стоял Фил. Он выглядел абсолютно таким же, каким был до того, как принял молоко медведицы. Рыжий парнишка, вот только от прежнего добродушия и открытости не осталось и следа, лицо его было каким-то чужим, злым, надменным.
— Ну, спасибо тебе, сокол, — с нескрываемым сарказмом, не разжимая тонких губ, процедил мне Фил. — Как будто выручил, но вот только как же моя сестра? Ты обещал спасти Киру! Ты обещал! Лучше бы ты помог ей, а я бы как-нибудь без твоей заботы обошелся!
Его слова припечатали меня, как могильной плитой. Даже дышать стало как-то тяжко.
Я хотел было заверить Фила, что всё в порядке, что я помогу и Кире, только всему своё время.
Но вдруг внутри меня раздался голос…
Это был как будто мой собственный голос, он вкрадчиво стал нашептывать мне вполне здравые вещи, которые прежде мою голову не посещали.
Что же мне с того, что я спас Фила? Бегаю, как блаженный идиот по этому миру, спасаю всех, а даже сраное спасибо не всегда скажут, ещё и в обратку зачастую летят упрёки, да недовольство. Не успеешь одного спасти, в беде уже другой оказался, а я непременно назначаюсь крайним.
Я стал возражать себе, мол, не за спасибо же я близким помогаю. Да и все те, кому я помог, зачастую были мне благодарны. Я сразу вспомнил семью трактирщика, их горячую признательность за спасенную мной дочку, и за их собственное спасение тоже.