Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
— Вспомнил, — хмыкнул Колюта отстранённо, что-то ища в поясной калите. — Той шкатулки уж лет двадцать как нету — сторожа плесковская выманила, чтобы тебе постель тёплую в поруб передать.
Шкатулка была дорогая, резьбы доброго плесковского мастера, из томлёной корельской берёзы, но князь не её сейчас пожалел.
Тревожило другое.
— А… — князь чуть испуганно приподнялся, и замолк, увидев в руках гридня небольшой рожок с плотно притёртой пробкой.
— Обижаешь, княже Судислав, — укорил негромко Колюта. —
Гридень не договорил.
Достал из поставца две роговые чары, взялся за пробку. Встретился взглядами с князем, замер на миг.
Князь покачал головой.
— Сначала — бересту и писало.
Колюта, не удивляясь, положил на стол чистый выглаженный лист бересты, сел и приготовился писать. Не особенно навычный до сих пор в грамоте гридень многому выучился в обители.
Князь говорил медленно, хотя мысли бежали быстро, удивительно ловко складываясь в слова — то, о чём он долго думал сначала в заточении порубном, а после — в монастырском. Медленно — чтобы Колюта успел за течением княжьей мысли.
Князь Судислав Ольгович отвергался от христианства и пострига. Призывая в видоки богов Перуна и Велеса, он передавал свои права на Плесков и на великий стол полоцкому князю Всеславу Брячиславичу.
Договорил.
Смолк, переводя дыхание.
Вновь встретился взглядами с верным гриднем.
Кивнул.
— Так надо, Колюта.
— Монахи спрячут это бересто, — качнул Колюта головой. — Альбо сожгут.
— Верно, — подтвердил Судислав с удовольствием. — Поэтому убери со стола одну чару — оставь только для меня. А ты сам — поедешь к Всеславу в Полоцк. Немедля. Сейчас.
— Но… — попытался было возразить гридень, но смолк, остановленный взглядом князя.
— Схоронить меня и без тебя схоронят, — твёрдо ответил князь на невысказанные возражения Колюты. — Монахи всё одно не дадут тело сжечь да страву альбо тризну провести.
Судислав говорил спокойно, без дрожи в голосе, и гридень склонил голову, соглашаясь.
Он повиновался.
Мутная струйка канула в чару, гридень сунул опустелый рожок обратно в калиту и подал чару князю. Горьковатый запах пощекотал ноздри, князь сглотнул терпкое горькое питьё.
Теперь надо было договорить то, что ещё не успел сказать.
— Поедешь в Полоцк, отдашь Всеславу грамоту, — бесцветные губы Судислава шевелились, исторгая едва слышный шёпот. — Сам останешься у него на службе… если заможешь. С тем и всё… если в Киеве ещё когда будешь, приди на могилу, помяни, как положено…
В глазах Судислава плыл туман, лицо Колюты двоилось, троилось и расплывалось, за ним ясно протаивало в тумане окно, в которое уже смотрели из неведомого мира, из Нави лица братьев — Святополка, Борислава, Изяслава…
Они ждали.
А за их спинами уже распахивались золотые ворота вырия — Дажьбог-Солнце тоже ждал своего незадачливого
— Иду… — прошептал неслышно князь и смежил глаза.
Колюта ещё несколько мгновений непонятно смотрел на ставшее вдруг невероятно худым и спокойным лицо господина, потом земно поклонился, подхватил со стола драгоценное бересто и выскочил за дверь.
Корчмарь Чапура повидал на своём веку немало. Бывали в его корчме и гуртовщики-скотогоны, и калики, и витязи-кмети… и даже тати.
В обычное время корчма пустовала — изредка заглянет какой-нибудь путник, раз в седмицу-то — и то благо. А к исходу лета, как нагуляет скот мясо на привольных пастбищах, так тут Чапуре и прибыль, на кою после можно весь год прожить — кто бы куда скот ни гнал на Червонной Руси, Росьской земле да Волыни, так мало кто мимо Чапуриной корчмы пройдёт.
Сейчас, в самом начале лета, время было глухое. И в корчме сидело всего двое случайных путников — от жары спастись зашли — да и те пробавлялись квасом.
Чапуре было скучно.
И когда за окном зафыркали кони, донёсся топот копыт, корчмарь невольно оживился — даже лень куда-то вмиг сгинула.
Чапура вышел на крыльцо, сам себе дивясь — обычно гостя встречал прямо в корчме. Ин ладно, иного гостя и на воле не грех встретить, глядишь, и зачтёт Велес Исток Дорог такое вежество. Корчмарь вышел на крыльцо и остановился, опершись локтями на высокие перила.
Кто это к нему пожаловал?
Пятеро, весело переговариваясь, навязывали коней к коновязи. По обличью — кмети и кмети: бритые головы с чупрунами, длинные усы, мечи, плащи, зелёные сафьянные сапоги. Четверо в кожаных коярах и шеломах, один — без доспехов, молодой и по виду главный.
— Поздорову, хозяин, — бросил он. Густые брови сошлись над переносьем, зелёные глаза глянули нетерпеливо и сумрачно. Где-то Чапура его уже видел, но вот вспомнить не мог. — Овёс есть ли?
— Как не быть — отозвался корчмарь степенно. — Ты в горницу пожалуй, а мои люди сами коней приберут и накормят.
— Негоже вою коня на чужих людей бросать, — возразил молодой немедля. — Ты укажи, где овёс взять, а уж покормим коней мы сами. Да и конюшню отвори. Мы и ночевать у тебя будем, если место есть, вестимо.
— Как не быть, — повторил Чапура и крикнул, оборотясь. — Колот!
Из конюшни выглянуло сонный работник. Кмети невольно расхохотались, глядя на приставшие к помятому лицу и торчащие из вздыбленных и перепутанных волос былки сена.
— Захребетник твой? — всё так же сумрачно спросил молодой.
— Ну, — подтвердил Чапура. — Лодырь, каких мало.
— Чего надо-то, хозяин? — сипло спросил парень, всё ещё оторопело моргая.
— Укажи путникам, где у нас овёс. Да коней обиходить помоги.